Эхо в темноте (Журнальный вариант) Сергей Соловьев Цикл «Петля Амфисбены» Конец 1975 года. Ленинград. Студент Георгий, единственный сын четы Краснопольских, 15 декабря не вернулся домой. Одновременно с ним исчез и профессор математической физики, у которого работал Георгий. Поисками профессора занимаются сотрудники комитета государственной безопасности. Супругам Краснопольским становится известно, что исчезновение сына может быть связано с событиями 14 декабря, когда диссиденты предприняли попытку неофициально отметить стопятидесятилетие восстания декабристов и были задержаны милицией. Краснопольский-старший еще с сороковых годов знаком с генералом КГБ в отставке Федором Игнатьевичем Онегиным и обращается к тому за помощью. Генерал обещает помочь в розысках. Расследование, между тем, продолжается, однако супругам Краснопольским кажется, что гэбисты работают не слишком активно, и они начинают собственноручные поиски.  * * * Сергей Соловьев (род. в 1956 г. в Ленинграде). По профессии - математик, в данное время профессор в университете г. Тулуза (Франция). В 1985-1991 гг. член семинара Бориса Стругацкого. В литературе дебютировал в 1990 г. (рассказ «У гробового входа»). В 1993 г. вышел в свет роман «День ангела». Публиковался ряд рассказов (в ж. «Литературная учеба», «Lettres Russes» и др.), повесть «Меньшее из зол» (альманах «Подвиг», 2008) поэма «Фантом» (1991), перевод поэмы «The Waste Land» T.C. Элиота («Urbi», XXIV, 2000), научно-популярные статьи ( в ж. «Химия и жизнь», «Новое литературное обозрение»). СЕРГЕЙ СОЛОВЬЕВ Эхо в темноте Повесть[1 - Журнальный вариант. Из цикла «Петля Амфисбены».] Глава 1.1975. Декабрь Единственный сын Краснопольских пропал 15 декабря 1975 года. Когда Гоша не вернулся вечером, родители — Валентин Федорович и Татьяна Владимировна — встревожились, но не очень. Еще лет в 14, летом на даче, он иногда уходил в лес на весь день и все всегда кончалось благополучно. Став студентом, он порой оставался у приятелей ночевать. Предупреждал не всегда. Последнее время он часто задерживался допоздна, помогая знакомому профессору. Обычно — об этом Гоша говорил сам, — если было уж очень поздно, профессор давал ему денег на такси. Это казалось немного странным, но ведь он помогал профессору по работе. Всем известно, что на профессорскую зарплату не приходится жаловаться. Возможно, Гоша не успел до развода мостов. Профессор жил на Петроградской стороне, по другую сторону реки. — Может, позвоним Ивану Александровичу? — Неудобно. Подождем до завтра. Что с Гошей может случиться? Валентин Федорович ушел в чуланчик, оборудованный под фотолабораторию, и просидел до двух часов ночи, печатая летние фотографии, до которых из-за более срочной работы не доходили руки. Татьяна Владимировна легла, погасила свет, но ей не спалось. За окном было ветрено, метельно. То дальше, то ближе раздавалось странное негромкое жужжание, будто какой-то чертик кружил по кварталу, иногда проносясь под окнами. Жужжание добавляло какую-то новую нотку к тревоге, но вставать она не стала, еще не хватало сейчас отвлекаться на всякие глупости. Т. В.! На работе ее теперь все чаще так называли. Муж тоже иногда, в разговорах с посторонними… Гоша был поздним ребенком. Ему недавно исполнилось восемнадцать, ей далеко за сорок. Фигура, правда, получше, чем у иных тридцатилетних… Она бы предпочла, чтобы ее по-прежнему называли Таней, но готова была смириться, и сама все чаще называла мужа, и даже думала о нем как о В. Ф. Она стала думать о Гоше — как он рос, как менялся. В дошкольном детстве он был маленький, тощий, но с большой круглой головой. Почему-то часто падал и стукался лбом, словно голова перевешивала, — на лбу даже образовалась шишка. После шестого класса Гоша вытянулся, лицо перестало выглядеть детским. Стал меньше бояться шпаны, да и приставать к нему перестали. Именно тогда он полюбил одинокие прогулки. Как она поначалу волновалась! В. Ф., наоборот, считал, что это неплохо — ребенок должен узнавать мир. Пусть у него разовьется чувство свободы. Свобода! К девяти утра ей надо было на работу. Это у В. Ф., как у фотографа, было более или менее свободное расписание. При желании весь переход от детства к юности, весь переходный возраст у мальчиков (разумеется, она по-прежнему думала о Гоше) можно видеть под этим углом зрения — борьбы за свободу. Только что потом эти мальчишки делают со своей свободой… Снова жужжание за окном, будто кто-то летает на электрическом помеле. Тихо вошел В. Ф., не зажигая света, разделся, осторожно лег рядом… Утром, когда она уходила на работу, о Гоше не было ни слуху, ни духу. В полдень она позвонила домой. — Я звонил Ивану Александровичу, там никто не отвечает, — сказал В. Ф. * * * С обеденного перерыва она взяла полдня отгула и вернулась домой. Обзвонили тех знакомых Гоши, чьи телефоны были им известны. Никакой информации о Гоше. В. Ф. позвонил Ивану Александровичу. Занято. Через пару минут — долгие гудки. — Я думаю, надо съездить к профессору. Адрес нашелся в общесемейной записной книжке, лежащей у телефона. Гоша послушно записал его туда, когда попросили родители. Еще раз набрали номер — долгие гудки. Они уже стояли на пороге, когда раздался звонок. Т. В. поспешно вернулась и взяла трубку. Странный, чем-то искаженный голос произнес: — Татьяна Владимировна? Советую проверить, не попал ли Георгий к декабристам, — трубку сразу повесили. Такси они поймали почти сразу. Таксист, будто чувствуя серьезность момента, рулил быстро, четко, собранно. Несмотря на мокрый снег, доехали минут за пятнадцать. Водитель высадил их, молча взял деньги и уехал. Двор серого, облицованного камнем шестиэтажного дома на Кировском проспекте был ничего особенного — в центре детская площадка, несколько машин, укрытых брезентом. Медленно падающий снег, лед, прикрытый снегом. Четыре подъезда. Хлопнула дверь лестничной клетки. Оттуда выскочил коротко стриженый молодой человек, немного похожий на Гагарина, пробежал мимо на улицу. Чуть погодя из этого же подъезда вышел высокий старик с авоськой, мельком взглянул на них, повернулся и не оглядываясь двинулся, приволакивая ноги, к арке, ведущей в следующий двор. Он как раз скрылся из виду, когда молодой человек рысью промчался в обратную сторону. В руке у него была небольшая кожаная сумка. Она удивилась, с какой силой муж сжимает ее локоть. Она была уверена, что квартира профессора находится в единственном подъезде, проявляющем признаки жизни. — Мне как-то не по себе, — сказала Т. В. Чем-то — небольшой ладной фигурой, деревенскими чертами лица — молодой человек мог ей в первый момент напомнить Гагарина, но что-то другое — быстрый, цепкий взгляд, короткая стрижка, странная сумка (что в ней — воровские инструменты?) — заставило подумать о недавно выпущенном из тюрьмы уголовнике. На синей табличке над входом были аккуратно указаны номера квартир — какая на каком этаже. Профессорская была на пятом. Зашли в дом. Наверху как будто разговаривали. Голоса звучали нечетко, искаженные лестничным эхом. Она хотела вызвать лифт, но В. Ф. потянул ее за рукав: пешком. Голоса смолкли. Они были на третьем этаже, когда наверху открылась и захлопнулась дверь. Они поднялись на пятый. Профессорская дверь выходила на середину площадки. Они были уверены, что именно эта дверь только что открывалась. И в квартиру, по всей вероятности, вошел молодой человек, недавно пробегавший по двору. В. Ф. протянул руку к звонку. Помедлил. Нажал. Ему тоже было не по себе. Открыл молодой человек. Другой, не похожий на Гагарина, — высокий, белокурый. — Вы к кому? — Иван Александрович дома? — поинтересовался В. Ф. — Проходите, — молодой человек захлопнул дверь, как только они оказались в полутемной передней. — Его сейчас нет. Придется подождать. — А вы, собственно, кто такой? — спросила Т. В. Молодой человек достал из кармана темно-красное комитетское удостоверение, помахал перед лицом Т. В. и В. Ф. — Документы у них проверь, — из боковой двери высунулся первый. — Пожалуйста! — В. Ф. достал паспорт. У Т. В. нашелся институтский пропуск. — Пройдите на кухню. Ждите пока там… — Ну и что ты об этом думаешь? — спросила Т. В. На кухне они были одни. — Откуда я знаю. Ясно, что-то случилось, — они разговаривали шепотом. — С Иваном Александровичем? — С Иваном Александровичем, а может быть, и с Гошей. Им пришлось просидеть на кухне с полчаса, прежде чем там появился белокурый. Все это время они пытались выстроить линию поведения. С одной стороны, сейчас не сталинские времена. С другой, мало ли что, раз профессором интересуется КГБ… А Гоша студент, и любая ошибка может отразиться на его будущем. Войдя, белокурый уселся за кухонный стол напротив В. Ф. и Т. В. — Извините, мы не разглядели как следует ваше удостоверение, нельзя ли на него взглянуть снова? — В. Ф. не собирался говорить чего-то подобного, но он нервничал и от этого вдруг повел себя храбрее обычного. Гэбэшник пожал плечами, вновь достал темно-красную книжечку, развернул. — Убедились? Теперь — легкий вопрос: что вас привело в эту квартиру? — Иван Александрович, профессор университета, он преподавал математическую физику нашему сыну… — В. Ф. улыбнулся. Заискивающей улыбкой — чтобы уравновесить излишнюю храбрость? Ему стало стыдно. — И вы дружили домами? — Мы просто знакомы. — Гоша — это наш сын — иногда брал у Ивана Александровича книги, — Т. В. чувствовала, что ей лучше тоже принимать участие в разговоре. — Он очень интересуется космологией. — Все это замечательно, — перебил белокурый, — но я задал вам вопрос: что привело вас в эту квартиру, — он посмотрел на часы, — во вторник, 16 декабря 1975 года, в районе 15 часов? Вы договаривались с профессором о встрече? В. Ф. взглянул в окно. Ах, если бы можно было воспользоваться волшебной палочкой… Увы, использование в. п. подчиняется определенному регламенту. — Гоша говорил нам, что собирался зайти к Ивану Александровичу. — Во время занятий? — Профессор часто работал дома. — У Гоши свободное расписание, — вмешалась Т. В., - он хорошо учится. Гэбэшник тоже посмотрел в окно, а затем уставился на В. Ф. — Просто чудо, — сказал он. — А у вас самих, что, тоже свободное расписание? — Я фотожурналист, — сказал В. Ф. — К нам вечером должны зайти родственники, я надеялась, что Гоша будет с нами, — соврала Т. В. — Что здесь произошло? — наконец все же задал свой главный вопрос В. Ф. Белокурый помолчал. — А вы как думаете?! — он внезапно повысил голос почти до крика. — Сергей! Его напарник заглянул в кухню. — Слушаю, Петр Алексеевич? — Проводи даму, задай ей несколько вопросов. — Таня… — В. Ф. начал подниматься тоже. — А вы оставайтесь со мной. Взгляд сидевшего неподвижно Петра Алексеевича был тяжелый, холодный и не выражал никаких особенных эмоций. * * * Главной целью этого небольшого представления было, видимо, выбить их из колеи, а затем продолжить допрос по отдельности. Сначала Т. В., а потом В. Ф. были показаны в передней куртка, шапка, шарф и перчатки, принадлежавшие Гоше. Оба признали в них вещи своего сына. В такой же последовательности их провели в кабинет Ивана Александровича и показали потертый портфель и вынутые из портфеля тетради. Перьевая авторучка (подарок на день рождения). Это тоже были вещи Гоши, чего они не отрицали. Сама эта процедура была кричащим доказательством того, что с Гошей действительно что-то случилось, увидев их, они не могли думать ни о чем другом, хотя где-то на задворках сознания мелькнуло — нет ли среди бумаг какой-нибудь антисоветчины. Может, сами гэбисты его и задержали вместе с профессором? Оба тут же поняли абсурдность этой мысли — эти двое явно вошли в квартиру за несколько минут до них, где здесь прятать задержанных? Однако остальные возможности выглядели еще хуже. После показа вещей гэбэшники стали любезнее. Возможно, их удовлетворял уровень «сотрудничества со следствием» со стороны В. Ф. и Т. В. В их поведении стало замечаться даже что-то вроде сочувствия. Во всяком случае, они провели В. Ф. вместе с Т. В. по оставшимся комнатам с просьбой сообщить, если на глаза попадутся какие-нибудь знакомые предметы. Знакомых предметов не было. В самом конце осмотра им показали небольшую кладовку, где сильно пахло горелым. На стенах и на полу были размещены какие-то приборы. Свисали обгоревшие и оплавившиеся провода. В деревянном паркете была выжжена глубокая борозда. Ни Гоши, ни Ивана Александровича в квартире точно не было. Когда белокурый снова проводил их на кухню, в руках у него был лист бумаги и ручка. — Боюсь, сейчас мы с вами больше ничего не узнаем. Давайте для быстроты я запишу с ваших слов. Да не волнуйтесь вы, это же не настоящий протокол. Мне нужен какой-нибудь документ для отчета. Итак… «Сегодня, 16 декабря 1975 года, в 15 часов, мы, В. Ф. и Т. В. Краснопольские, проживающие по адресу (можно еще разок ваш паспорт), пришли на квартиру профессора Ленинградского университета И. А. Гордеева по адресу (адрес впишем позже), имея договоренность о встрече здесь с нашим сыном, Краснопольским Г. В., студентом вышеназванного университета». Он задумался. В. Ф. и Т. В. смотрели на него. Необычное многословие белокурого воспринималось как любезность, хотя вся затея с каким-то ненастоящим протоколом выглядела бредовой. «На квартире, однако, ни нашего сына, ни профессора Гордеева мы не застали. Я, оперуполномоченный органов государственной безопасности (впишу позже), производивший в это время на квартире профессора Гордеева следственные действия в связи с поступившими сигналами, предъявил В. Ф. и Т. В. Краснопольским обнаруженные мною на квартире вещи: куртку мужскую молодежную черную, шарф шерстяной коричневый, перчатки вязаные черные, шапку меховую зимнюю, в которых они опознали вещи своего сына. Кроме того, ими были опознаны как принадлежавшие Г. В. Краснопольскому портфель и учебные материалы (конспекты), обнаруженные мною в кабинете профессора Гордеева. Вышеуказанные факты, в том числе факт опознания вещей нашего сына, подтверждаем. Просим принять необходимые меры по розыску нашего сына.      В. Ф. Краснопольский, Т. В. Краснопольская». С довольным видом он перечитал написанное. — Ну, пожалуй, сойдет. Распишитесь… * * * — Это какой-то фарс, — сказал В. Ф., когда они оказались на улице. — Не говори так. Там ведь явно что-то случилось. И — где Гоша? Где профессор? Эти двое, по-моему, были в полной растерянности. — Может, там побывала до них какая-нибудь другая служба? — Какая служба может быть у нас над КГБ? — А почему — помнишь — по телефону нам намекали про каких-то декабристов? — Может, просто другой отдел, у них самих нестыковка… Сил ехать общественным транспортом никаких не было. Они поймали такси. Когда они наконец оказались у себя дома, теперь, когда отсутствие сына стало не просто привычным временным отсутствием, а наполнилось неопределенно-зловещим смыслом, квартира — до этого какое-никакое, а убежище, последняя линия обороны от враждебного мира, — вдруг показалась какой-то перекосившейся на один бок, словно в Гошиной комнате треснула стена или обрушилась невидимая колонна. Дальше всего от Гошиной комнаты находилась кухня — они прошли в кухню. Т. В. поставила чайник. В. Ф. сел к столу, забарабанил пальцами. Волшебная палочка… — Я тут подумал… Я думаю, нам надо позвонить Федору Игнатьевичу. До Федора Игнатьевича, который им обоим казался в этой, более чем темной, ситуации, полной неясных угроз и опасностей, единственным источником надежды — как же, генерал КГБ, не какие-нибудь похожие на шпану младшие агенты, и притом давний, с военных лет, знакомый, — они дозвонились после десяти. В. Ф. сказал об исчезновении Гоши и тут же передал трубку Т. В., чтобы она сообщила подробности. Федор Игнатьевич, однако, слушать ее рассказ не захотел, а предложил подъехать завтра, часов в семь вечера, к нему домой. * * * Наступила оттепель, и электрического помела не было слышно. Легли этим вечером против обыкновения одновременно, почти сразу после того, как дозвонились до Федора Игнатьевича. Быстро заснули. Сны: Т. В. приснились следы на снегу, уходящие в темную подворотню. Ей очень хотелось пойти по этим следам, но что-то мешало. Удерживало. Сон — ощущение тепла, следы на снегу — ей запомнился. Как обычно, когда она уходила на работу, В. Ф. еще спал. На самом деле В. Ф. проснулся гораздо раньше, чем думала Т. В. Делая вид, что спит, следил, как она собирается на работу. Когда она ушла — закурил. Федор Игнатьевич… Фотографией он увлекся рано, еще до войны. Впоследствии это увлечение определило всю его будущую жизнь. Возможно, спасло от немецкой пули. Военное время легло на душу какими-то геологическими пластами. Рытье щелей в парке около Адмиралтейства. Первые зенитки, нацеленные в бледное небо. Мешки, в которые насыпали только что накопанную землю и из которых выкладывали низкую стенку для прикрытия орудий. Первые бомбы. Мягкий, словно через подушку, толчок ударной волны. Выбитые стекла. Через два квартала — разрушенный дом. Пласты этажей, косо съехавшие на улицу. Он пытался фотографировать. Был бы он постарше — его взяли бы как шпиона, а так только обматерили и прогнали. В сорок первом он выглядел моложе своих пятнадцати. Кроме того, «Фотокор» был неплохой камерой, но на шпионскую по причине неуклюжести похож мало. Эвакуация. Леса, серые прожилины рек. Вкрапления полей, деревень, озер. Медленно тащится поезд (обошлось без налета). Лес, постепенно переходящий в степь, а степь в пустыню… Ташкентский пласт жизни — домики из сырцового кирпича, арыки, чинары. Далеко выступающие в стороны деревянные балки крыш — считалось, что это обеспечивает защиту при землятресениях, крыша не рухнет на голову. Во всяком случае, летом эти выступы давали желанную дополнительную тень. Бедность, очереди за продуктами, выдаваемыми по карточкам. Почти постоянное чувство голода. Спасением была фотография. Он устроился в фотокружок Дворца пионеров. Фотоаппарат свой он сумел сохранить, несмотря на все перипетии эвакуации. Через кружок можно было доставать пластинки или широкую пленку, подходившую к «Фотокору». Проявлять и печатать снимки, пользуясь оборудованием в том же Дворце. Кроме того, членство в кружке давало защиту от подозрений, можно было снимать, не опасаясь, что тебя задержат слишком рьяные ловцы шпионов. Он снимал все — людей, животных, дома, далекие горы. Узбеков в узорчатых халатах, коршуна в небе, маленьких осликов с огромными мешками, верблюдов у колодца на краю пустыни, скорпиона с задранным жалом. Желтую луну в бархатном ночном небе. Жалел, что не может снимать в цвете. Работы участников кружка выставлялись во Дворце, у него взяли целых восемь снимков. С Федором Игнатьевичем они встретились на улице. Молодой капитан проезжал на «виллисе» с шофером в то время как он, установив штатив, нацеливал свой аппарат на здоровенного желто-зеленого скорпиона, устроившегося возле трещины на белой стене. Капитан велел шоферу остановиться, вышел. — И что, твой аппарат возьмет на таком расстоянии? — На пределе возьмет. Видите, у меня кольца. Капитана интересовало, давно ли В. Ф. занимается фотографией, фотокружок во Дворце пионеров, какие темы интересуют В. Ф. Откуда он, сколько ему лет, как зовут. Он предложил В. Ф. съездить в горы. В. Ф. с замиранием сердца согласился. Дома знали, что он может вернуться поздно — из-за фотокружка. У Федора Игнатьевича оказалось в сумке через плечо несколько фотоаппаратов. Не чета громоздкому «Фотокору». Свернув с главной дороги, они заехали в сухую каменистую балку. — Посмотрим, как ты справляешься с фототехникой. Задание простое. Каждой из камер ты делаешь несколько снимков. Что снимать, я покажу. Откуда, выбираю тоже я. Остальное — выдержка, диафрагма, светофильтр, какие-нибудь хитрости — на твое усмотрение. Потом снимки будут проявлены в нашей лаборатории. Твоя задача — снимки должны хорошо читаться. Теперь — десять минут на ознакомление с техникой. Как ни странно, с заданием В. Ф. успешно справился. Сердце колотилось, но глаза и руки работали. Федор Игнатьевич, похоже, был доволен действиями юного фотографа еще до проявки снимков. В заключение экскурсии они проехали по узкой дороге чуть дальше и оказались на берегу зеленовато-голубой горной речки. Водитель разложил костер, сварили чай, Федор Игнатьевич достал из вещмешка пару банок американских консервов. После еды устроили стрельбу из пистолета по консервным банкам. Пистолет было трудно навести на цель, при каждом выстреле он подпрыгивал, так что результаты стрельбы были не так удачны, как фотографии. С тех пор он иногда работал для Федора Игнатьевича. Роль юного фотографа идеально подходила, чтобы снимать людей, которые могли интересовать контрразведку. Мало ли кто случайно попал в кадр… Федор Игнатьевич, в свою очередь, иногда помогал В. Ф. Главная помощь, несомненно, состояла в том, что он помог ему в 44-м вернуться в Ленинград и устроиться в техникум при ЛИТМО, который давал отсрочку от армии. Из техникума В. Ф. перевелся в институт, что дало еще несколько лет отсрочки и лейтенантские погоны по окончании. Было ли это дружбой? Трудно сказать… Слишком велико было различие в положении. Федор Игнатьевич, несомненно, ему симпатизировал и покровительствовал. Однако в какой-то момент (и, наверное, на раннем этапе знакомства) он решил, что В. Ф. не подходит для той работы (и той жизни) которую вел он сам. Не дал ему выбрать этот путь, помешал другим совершить этот выбор за него… С усилием он прервал на миг поток воспоминаний. Надо действовать. Легко сказать — стоило вернуться к действительности, вернулся и пропитывавший ее насквозь, как морская вода губку, кошмар. Что случилось с Гошей? Так когда же все определилось окончательно? В. Ф. казалось — во время поездки во Внутреннюю Монголию в 1949 году. Это была в некотором смысле высшая точка их странной дружбы. Мао Цзедун еще не провозгласил Китайскую Народную Республику, но ничто уже не могло остановить его армий. Федор Игнатьевич уже стал подполковником, но еще не потерял романтического шарма военных лет. По-прежнему — «виллис» с шофером, кобура с немецким парабеллумом, томик Симонова в кармане. Симонова, правду сказать, теперь сменил Киплинг на английском. Как боец «невидимого фронта», русский офицер мог себе позволить изучать язык врага даже в эпоху борьбы с космополитизмом. Именно во время поездки В. Ф. впервые услышал выражение «большая игра» — «Great Game». Для него это было открытием — оказывается, Россия и Британия боролись уже тогда, когда был написан «Маугли». Разумеется, все они были в гражданской одежде и изображали геологов. За «виллисом» следовал «студебекер». Спали они обычно во вместительном кузове «студебекера», затянутом брезентом. Возможно, к тому времени Федор Игнатьевич уже твердо решил, что В. Ф. не подходит ни для какой оперативной работы. Но хороший фотограф ему был нужен, да оперативной работы почти и не требовалось, или, во всяком случае, она осуществлялась за кадром, незаметно для В. Ф. В «освобожденных районах» ею в основном занимались китайские товарищи. А то, что делалось помимо, относилось скорее к области сбора сведений — в том числе, конечно, и о самих товарищах, наверху очень беспокоились, как бы не повторился югославский вариант. Позже, когда В. Ф. попала в руки хорошая карта тех мест, он отследил по ней их тогдашний маршрут. К северо-востоку лежали КВЖД и Манчжурия с эмигрантским Харбином. На чумные пески ложилась тень будущих корейских событий. На западе доживала последние дни независимая Восточно-Туркестанская Республика… Заброшенные буддийские монастыри: загибающиеся уголки крыш, резные столбы, еще уцелевшие (разве что несколько пулевых оспин) фрески внутри — боги, демоны, танцовщицы. Усмешка Федора Игнатьевича: ламаизм, тантра… Широкая, непонятно что выражающая улыбка переводчика-бурята. Память В. Ф. сохранила в основном это — в цвете. Как напоминание сохранилось также несколько черно-белых фотографий. …Старичок лама ехал на ослике, которого вел под узцы слуга. Он был закутан в бурое покрывало, вроде лошадиной попоны, из под-которого виднелась темно-красная сутана. Войлочные сапожки. В руках — четки. На голове — странная шапка, с красным навершием, похожим на маленькую юрту, и длинными лентами. Глаза как изюминки… Машины остановились, остановился и ослик. Федор Игнатьевич с переводчиком вышли из «виллиса». В. Ф., который ехал в «студебекере» рядом с шофером, тоже вылез из кабины. К ним присоединились шофер «студебекера» и два техника. В. Ф. впервые видел переводчика таким взволнованным. Пожилой бурят бегал вокруг Федора Игнатьевича, а когда замедлял шаги, подпрыгивал на месте. Наконец тот наклонился к нему, и он что-то зашептал ему на ухо. Федор Игнатьевич кивнул. Старый лама слез со своего ослика. Бурят сложил ладони перед грудью и, непрерывно кивая, мелкими шажками приблизился к старику, а затем опустился на колени и уперся лбом в песок, выставив вперед сложенные ладонь к ладони руки. В одной руке у ламы были четки, другой он сделал еле заметный жест над головой переводчика. — Поприветствуйте его, — вполголоса приказал остальным Федор Игнатьевич. Он тоже сложил руки перед грудью, повернулся к старому ламе и слегка наклонил голову. Остальные, как могли, повторили его движения, только В. Ф. поклонился несколько глубже. Лама и его ученик ответили тем же. Переводчик поднялся на ноги, но продолжал стоять, глядя в землю перед ламой. Затем он обратился к ламе просительным голосом. Лама быстро оглядел всех, слегка кивнул, что-то сказал по-своему. Переводчик повернулся к остальным, сохраняя почтительный вид. — Они согласны переночевать рядом с нами. Это большая честь. Он говорит, у тех скал есть вода, — переводчик махнул в сторону багрово-красной скальной гряды. — А бандитов там нет? — В этих краях никто не посмеет причинить вред ламе высокого посвящения! — А также его хорошо вооруженным русским товарищам, — дополнил Федор Игнатьевич. — Хорошо, едем. Скоро стемнеет. Участники экспедиции расселись по машинам. В задней стенке кабины имелось окошко для сообщения с кузовом. Техники восприняли замечание Федора Игнатьевича о «хорошо вооруженных товарищах» как руководство к действию. В. Ф. было слышно, как они переговариваются, приводя в боевую готовность экспедиционное вооружение. — Вторую ленту набивать? — спросил младший из двоих, застенчивый Алексей Сергеевич. Для В. Ф. — Алеша Попович. — Набивай, я гранаты достану, — это был Михаил Константинович. Для В. Ф. — Московский Комсомолец. В. Ф., конечно, не произносил этих кличек вслух. Скорее, в сознании вместо имен мелькали картинки — улыбающийся комсомолец с плаката, Алеша с картины «Три богатыря». М. К., кстати, родился в Москве. Из расщелины скалы действительно бил источник. Несколько кустов, крошечная лужайка. Вверху — неровный край скалы и серебряная половинка луны. В «студебекере» имелся запас дров. Федор Игнатьевич распорядился разложить костер. Ночи в пустыне холодные. Достали котелки и закопченный чайник, брикеты гречки, американскую тушенку из «стратегических запасов». «Мяса им не предлагайте, животных убивали, им такого по вере нельзя, — предупредил переводчик. — Гречка с говяжьим жиром, ее тоже лучше не надо. Они сделают тибетский чай, пейте, вкус необычный, чай с маслом, но ни в коем случае не отказывайтесь». Лама с учеником вежливо подсели к костру, хотя ослика привязали подальше, за кустами… Как сказал ему позже Федор Игнатьевич, «здорово же ты поддаешься внушению». Наверное, оценка и определила окончательно их дальнейшие отношения, вычеркнув навсегда В. Ф. из состава участников «большой игры». Лама с учеником ушли своим путем, ночь со своими пугающими чудесами осталась в невозвратном прошлом (ни тогда, ни сейчас В. Ф. не соглашался признать, что это был только гипноз), но и через двадцать пять лет яркость воспоминаний ничуть не потускнела. Гипноз родствен сну, деталям не полагается вспоминаться с неугасающей яркостью. Две луны. Вежливо пили тибетский чай, когда В. Ф. заметил на небе две луны. Серпики были обращены в одну сторону, но находились на разной высоте. Танцы демонов. В отличие от демонов на монастырских фресках эти были совсем крошечными, но взгляд все время к ним возвращался. Они танцевали в пламени костра. Черные, синие, зеленые, оранжевые, с ожерельями из черепов. В костер завороженно смотрели все, кроме ламы и ученика, которые, склонив головы, перебирали четки. В. Ф. был уверен, что все участники экспедиции их видят — это читалось по напряженным, испуганным лицам людей. Страшно было подумать, что этот миниатюрный мир может в момент расшириться и вобрать в себя их всех. Стрельба в пустоту. Федор Игнатьевич распорядился выставить охрану. Первые три часа — он со своим шофером, потом — Алеша Попович с шофером «студебекера» и наутро — В. Ф. с Московским Комсомольцем. Стрельбу поднял Алеша. Выпустил очередь из ручного пулемета Дегтярева в сторону пустыни. Пулеметный грохот все еще звенел в ушах, когда В. Ф. соскочил на песок из кузова «студебекера». Федор Игнатьевич уже был там. Над догорающими головнями дрожали слабые язычки пламени. Было очень холодно, тепла они давали мало. — Тебе что привиделось?! Алеша Попович все еще стоял, держа пулемет нацеленным на пустыню. — П-пляшут, г-гады. Двойное дно. Он и сейчас не сомневался, что у той темноты было лицо. Вместе с тем он прекрасно сознавал (фотографическая память), что перед ним тогда был пустынный ночной пейзаж, слабо освещенный звездным светом. Луна (или луны) уже зашли. Это был пейзаж с двойным дном. Он много раз возвращался мыслью к этим впечатлениям, пытаясь что-то понять, разобраться… Пустынный пейзаж, освещенный холодным звездным светом, — и вместе с тем ощущение яростного, вихревого движения. Можно было бы предположить, что сознание проецирует вовне предыдущее видение — маленьких демонов, пляшущих в пламени, но откуда тогда взялось это пробирающее до костей ощущение движения? Оскаленных зубов, вытаращенных глаз? Оглушительной и вместе с тем неслышимой музыки? Жесткий командирский мат Федора Игнатьевича заставил видения отступить, затаиться (вообще-то Федор Игнатьевич матерился редко). — Правда, привиделось… Ну дела… — пробормотал Алеша, опуская пулемет. Подошел его напарник, засовывая пистолет за пояс и тряся головой. — Миша, Валя, возьмите оружие. Посмотрите, что там шаман делает. Отблеск огня. За кустами, по-видимому, тоже горел костер — на траву и на скалы падали слабые отсветы. Но когда М. К. и В. Ф. обогнули кусты, им показалось, что пылают четки в руках ламы. Перед ним и правда горел маленький костер, возможно, это был отблеск — но уж слишком яркий… Бурят Костя стоял перед ламой на четвереньках, уткнув голову в землю и закрыв затылок руками. Левитация. До окончания ночи больше ничего примечательного не произошло. Лама с учеником исчезли на рассвете, никто и не заметил как. Правда, через несколько дней непонятно откуда к воспоминаниям добавилась «открытка» — лама скользит по воздуху над землей рядом с осликом, которого тянет на поводу ученик. Когда совсем рассвело, после завтрака, Федор Игнатьевич поставил в стороне, около «виллиса», походный столик и два раскладных стула. Вызывал всех по одному и расспрашивал о событиях минувшей ночи. В. Ф. откровенно рассказал обо всех своих впечатлениях. Слушая, Федор Игнатьевич только качал головой. В конце произнес обидную фразу про внушаемость. Сильнее всего была выволочка, которую он устроил переводчику. В. Ф. потом задумывался — за что? Ведь он сам разрешил пригласить ламу. Быть может, Федор Игнатьевич тоже видел что-то особенное? В чем была конкретная задача экспедиции, В. Ф. не знал до сих пор. Когда на дороге стали встречаться населенные места, «виллис» все чаще исчезал, иногда на день, на два. Начались встречи с китайскими товарищами, но В. Ф. обычно приглашали, только когда требовалось сделать снимки на память. Федор Игнатьевич мог в нем разочароваться как в потенциальном сотруднике разведки, но продолжал ему доверять как фотографу. Поручал время от времени техническую работу со снимками. Их отношения выдержали испытание временем, сохранились до сих пор. Несмотря на служебный рост Федора Игнатьевича и на то, что В. Ф. оставался простым фотографом. На другого покровителя сейчас рассчитывать было трудно. Благодаря Федору Игнатьевичу (и его заданиям) В. Ф. до сих пор числился на полставки старшим лаборантом в фотолаборатории ЛИТМО, хотя появлялся там от силы раз в неделю. По нынешним временам (В. Ф. подумал об университетской компании сына) это могло считаться «стыдным секретом». Об этой стороне их отношений он избегал рассказывать даже Тане. Она знала, конечно, кто такой Федор Игнатьевич и об их старой дружбе. Сверх того о чем-то, вероятно, догадывалась, но молчала. Секрет не становился менее стыдным из-за того, что Федор Игнатьевич недавно вышел на пенсию и само будущее тайного покровительства оказывалось под вопросом. * * * Пока Т. В. была на работе, В. Ф. успел тщательно просмотреть бумаги в комнате Гоши. Органы государственной безопасности — источник опастности для простого гражданина, даже когда они пытаются тебе помочь. У них всегда — свои приоритеты. Еще со вчерашнего дня, с разговора с Петром Алексеевичем, он думал, что необходимо будет осмотреть комнату сына. Обыск лучше сделать самому, пока его не догадались провести другие. В случае чего — уничтожить улики, то есть то, что может показаться уликами с их государственной точки зрения. Как все переменилось… Лет десять или пятнадцать назад он относился к органам с куда большим доверием, а теперь даже осмотр вещей собственного сына представлялся чем-то недостойным. Что может обнаружиться, он не знал, но дополнительно успокаивал свою совесть соображением, что в комнате Гоши могут найтись ключи к его исчезновению. Рядом с недопитой чашкой чая нашлась потрепанная записная книжка, в которой он узнал старую записную книжку Гоши. Подарок на пятнадцатилетие. Он взял книжку, полистал. Точно. В основном — старые телефоны одноклассников. На букву «и» был телефон Ивана Александровича. Бумаги лежали на письменном столе, на подоконнике. Серая россыпь машинописи, белые листы разного формата, исписанные почерком сына. В обычной ситуации — в основном довольно невинный самиздат, но сейчас, в суете, которая поднимается вокруг исчезновения и в которой будет приветствоваться любая возможность найти козла отпущения… Все, что казалось ему представляющим опасность, он сложил в портфель, решив отнести к Федору Игнатьевичу, и как раз закончил эту работу, когда вернулась Т. В., снова взявшая полдня отгула. Она сняла пальто, сапоги, отнесла покупки на кухню. В. Ф., идя за ней, принялся многословно объяснять, почему он считает нужным отвезти бумаги, найденные у Гоши, в особенности «самиздат», на сохранение знакомому генералу КГБ. — Кстати, я нашел на кухне записную книжку Гоши. Преодолевая разгорающееся раздражение, Т. В. поставила чайник. В. Ф., шаркая шлепанцами, сходил, принес из коридора телефон и записную книжку. Телефон зазвонил. Она взяла трубку. На проводе был отец. — Таня? Это ты? Ты могла бы ко мне подъехать прямо сейчас? Вместе с Валентином, если он, конечно, дома, — голос Владимира Анатольевича звучал ровно, но в нем чувствовалась сдерживаемая ярость. — Разговор не телефонный. — Ты что-нибудь знаешь о Гоше? — задала она встречный вопрос. — Я рассчитывал что-нибудь узнать от вас. Мне звонили. — Гоша исчез. Мы его ищем. Если что-нибудь будет известно, я тебе позвоню. — Я вас давно предупреждал, — Владимир Анатольевич бросил трубку. В. Ф. вопросительно смотрел на жену. — Отец. Видимо, ему звонили из Комитета, задавали какие-то вопросы. Они, наконец, сели за стол (Т. В. налила чаю) и принялись листать книжку. Недавние, не школьные телефоны, из тех, что не были им известны, можно было пересчитать по пальцам. Они отметили то, что могло иметь отношение к делу. На букву «т» под надписью «топка»: Литвин Юрий Владимирович. На букву «л» с пометкой «лаб.»: Саша-1, Саша-2. На этой же странице: Л. Зелигман и рядом: СП 14.12. — По-моему, это имеет отношение к декабристам, — сказал В. Ф., - четырнадцатое двенадцатого — четырнадцатое декабря. СП, быть может, Сенатская площадь… Позвоним? — Здравствуйте. Сашу можно попросить? Это Александр? С вами говорит мама Гоши Краснопольского. Я нашла ваш телефон в его записной книжке. Вы его знаете? Понимаете, Гоша два дня как пропал. Я слышала, что это может быть как-то связано с четырнадцатым декабря, с какими-то декабристами, только я плохо представляю, что это значит? Голос Саши ей нравился. Он казался серьезнее, взрослее сверстников Гоши. — Я знаю, что четырнадцатого предпринималась попытка отметить стопятидесятилетие неофициально. Были задержания. Задержанных свозили в отделение на Якубовича. — С вами можно повидаться? — В принципе — да, но сначала обратитесь на Якубовича. Родителям должны сказать. Я расспрошу, если сам что-то узнаю, могу вам позвонить. Продиктовав Саше свой телефон, она повесила трубку. — Он говорит, что на Сенатской четырнадцатого были какие-то события. Советует позвонить в отделение милиции на Якубовича. Другим звонить? В. Ф. закурил, помешал ложечкой остывший чай. — Второму Саше, наверное, не надо, если они с первым друзья, это будет выглядеть, как недоверие. Попробуй Юре Литвину или Зелигману… — Здравствуйте, Юру можно? С вами говорит мама Гоши Краснопольского. — Его нет, он у бабушки. Трубку раздраженно повесили. — Зелигман слушает. — Медленный, тяжелый баритон, почти бас. — Здравствуйте. С вами говорит мама Гоши Краснопольского. Понимаете, Гоша два дня как пропал. Я нашла ваш телефон в его записной книжке. Я слышала, это может быть связано с четырнадцатым декабря. Может, вы что-то знаете… — Знаю, но немного. — К вам можно подъехать? — Не позже пяти и ненадолго. Она вопросительно посмотрела на В. Ф. Он кивнул. Она записала адрес. Зелигманы жили на Петроградской, как и И. А. Дом — такой же солидный, серый, начала XX века, с гранитными кариатидами. Просторная квартира. — На кухню, пожалуйста. Мы тут готовимся к переезду… Хозяину на вид было лет пятьдесят. Высокий, с полным холеным лицом, холеными, но сильными руками. Из-за дверей доносились приглушенные голоса, но на кухне, кроме них троих, оказался только один человек — чернобородый парень с маленькой шапочкой на курчавом затылке, читавший книгу в черном переплете. — Мой сын, Леня, — представил Зелигман-старший. — Одноклассник Гоши. Об исчезновении Гоши мы не знаем, но можем рассказать о четырнадцатом декабря. — Четырнадцатого мы вместе ездили на площадь, — сказал Леня. — Видите ли, у меня машина, — пояснил отец. — Георгий позвонил утром, сказал, что на площади происходит нечто интересное. Мы согласились, риск был минимальный, если просто ехать мимо на машине… — Мы подъехали со стороны площади Труда. Я впервые видел столько милиции. Насчитали двадцать одну машину. Еще были черные «Волги» на набережной. — Потом через Дворцовую, на мост и обратно на Петроградскую. — Мы слышали, что на Сенатской были задержания. — Вполне возможно. Столько милиции зря скучать не будет. — А вы думаете, Гоша мог вернуться на Сенатскую? — Таня, ты что, он ведь вечером был дома… — Вот, собственно, и все. — Зелигман-старший посмотрел на часы. — Извините, мне пора. Если хотите, могу подвезти до метро. В кухню зашла кошка, умильно мяукая, стала тереться спинкой о ногу Зелигмана-старшего. Он осторожно отодвинул ее в сторону. — Шпионка. Зелигман-старший высадил их около метро «Горьковская» (машиной оказался обыкновенный «запорожец»). Федор Игнатьевич жил недалеко. Они зашли в кафе, взяли кофе, два по сто шампанского, два по пятьдесят коньяка, смешали коньяк с шампанским — чтобы получился «бурый медведь», как в студенческие годы. — Семья готовится к отъезду, — сказал В. Ф. — Все это может быть связано с событиями на площади. За машиной могли проследить, а Гошу взять потом. — А Зелигманов не тронули? — Согласен, выглядит странно. Я вот что думаю, — добавил В. Ф. — Если за квартирой И. А. было наблюдение, они должны знать, когда в нее заходил Гоша. А также когда он уходил или его увозили. — Но те двое явно не знали, что там случилось. — За квартирой могли наблюдать не только они. Я обязательно спрошу Федора Игнатьевича. Уверен, он все может выяснить. * * * Что может быть ужасней для взрослого человека, чем ощущение собственного бессилия? В этом они были согласны и без слов. Хуже, правда, когда выясняется, что и в бессилии есть свои приоритеты… Федор Игнатьевич был человеком дела — так считали все, кто его знал. Он не стал откладывать разговора по существу, говорить намеками, кухонным эзоповым языком. Он, однако, предпочитал беседовать с В. Ф. наедине. Своего рода традиция в тех случаях, когда разговор предстоял серьезный. Едва В. Ф. сжато обрисовал ситуацию, он увел его к себе в кабинет. Т. В. осталась в гостиной с женой генерала, Софьей Антоновной, на вид — пятидесятилетней светской львицей в синем бархатном платье. Кабинет, мрачноватая узкая комната, был хорошо знаком В. Ф. - письменный стол с зеленой лампой, редкости, вывезенные из поездок по Востоку. Из гостиной донеслась музыка и голос Софьи Антоновны, что-то напевавшей под аккомпанемент пианино. «Надеюсь, она не заставит Таню петь вместе с ней», — подумал В. Ф. — Ну, рассказывай. В подробностях, все, что знаешь. Он сосредоточился и рассказал — очень подробно об исчезновении Гоши, о визите на квартиру профессора. Слушая его, Федор Игнатьевич то и дело морщился. — Работа непрофессиональная. Про Зелигманов В. Ф. пока говорить не стал, но рассказал о своих соображениях относительно возможной связи исчезновения сына с событиями 14 декабря. — Мне кажется, Гоша мог побывать на площади. Но он ночевал дома. — Насчет площади можно проверить. Кое-что было, но так, по мелочи. Насчет профессора… Можно проверить тоже. Выглядит странно. Ты знаешь, меня тут «ушли» на пенсию. Но что смогу, сделаю, не волнуйся. Выпить хочешь? Федор Игнатьевич поднялся, достал из шкафчика бутылку коньяка, фужеры. Плеснул себе и В. Ф. щедро, грамм по сто. — К сожалению, не все действительное разумно. Я знаю, Татьяне тяжело, Софа ее мучает. Но это непринципиально. Помнишь Московского Комсомольца? — Как не помнить. — Это он мне недавно говорил про твоего профессора. Он сейчас возглавляет одну лабораторию. Я с ним свяжусь. Может, это по его линии… Федор Игнатьевич держался сочувственно, по-товарищески — В.Ф. столько лет знал его, что мог оценить это, в общем-то редкое, товарищеское тепло, поэтому от него требовалось болезненное волевое усилие, чтобы задать вслух вопрос, который в этой атмосфере товарищеского доброжелательства звучал скорее раздраженно и агрессивно:. — Хорошо, Федор Игнатьич, я понимаю, что в такой ситуации трудно в чем-то быть уверенным. Но, ради Бога, дайте совет. Что нам делать? Подать заявление об исчезновении? Кому? Куда? — Судя по тому, что ты мне рассказал, заявление вы уже написали. — Но это же были… вы сами сказали, что они работали непрофессионально. — Ну, ход заявлению они все равно дадут. Ты же знаешь, как у нас все устроено. Давить на чужой отдел я не могу — пользы не будет. Людей, конечно, я знаю, позвоню. Я думаю, с вами свяжутся — досточно быстро. — Допустим, свяжутся — и что тогда? — Будет расследование. Если что покажется странным — сразу звони мне. — Я вот еще о чем хотел попросить… За квартирой ведь наверняка велось наблюдение. Можно узнать, когда Гоша туда пришел, проверить. — Выясним. — Теперь точно следовало сменить тему. «Глядя на луч пурпурного заката…» неслось из-за обитой дерматином двери. — Вам, наверное, не хотелось на пенсию. — А кому, хочется? Увы, это все по-ли-тика. В данном случае, восточная. После чая В. Ф., набравшись храбрости, попросил Федора Игнатьевича взять на сохранение бумаги. Тот нахмурился, полистал содержимое портфеля, взглянул на В. Ф. в упор, покачал головой. «Правила забываешь, Валя. Никаких чужих бумаг я брать не буду. Самиздат, конечно, пустяковый. Зарой или выброси, потом восстановишь». * * * Они вернулись домой измочаленные. Разговаривать не хотелось. Легли спать сразу, повернувшись спиной друг к другу. В самую глухую пору ночи Т. В. внезапно проснулась, разбудила В. Ф. Сев на постели, сжала руками голову. — Мне приснился сон. Я абсолютно уверена… Я знала, что Гоша где-то здесь, рядом. Он в городе, я была недалеко от этого места. Какой-то дом, в доме темно. Я ходила вокруг. Босиком по снегу. У меня замерзли ноги. Мне кажется, что в деле замешана женщина. Дом старый. Похоже, на Петроградской. Или нет… Но недалеко, там был мост, может быть, на другой стороне. Я и сейчас отчетливо вижу. Мне кажется, я могла бы его найти. — Ты хочешь попробовать? Вопрос, казалось, повис в воздухе. Ей хотелось… Но было пять часов утра, и от кварталов, которые она, вроде бы, видела, их отделяло немалое расстояние. Она чувствовала молчаливое сопротивление В. Ф. — Ты думаешь, это на Васильевском? — Нет, на Выборгской. — Хочешь нарисовать план? Она ухватилась за эту идею. Позже она думала, что это было ошибкой, а правильным решением было бы немедленно ехать. Уверенность, обретенная во сне, постепенно рассеивалась. Она наметила берег Петроградской стороны, телевизионную башню. Башня, как ей казалось, торчала где-то слева и сзади. Нарисовала берег реки, мост, канал. Добавила трамвайные пути. Явно не складывалось с масштабом. Она попыталась исправить рисунок. С каждой ошибкой, с каждым исправлением, с каждой потерянной минутой знание уходило. Осознав, что ничего не получается, она швырнула ручку в угол, закрыла лицо руками и громко заплакала. Глава 2.1976. Январь Прошел месяц, но надежда, что Гоша жив, ее больше не покидала. Правда, вопрос, как его найти, не слишком приблизился к разрешению. Им запретили обращаться в милицию, сказав, что расследованием занимаются более высокие инстанции. С ними пару раз встречался следователь — в боковом крыле Большого дома на Литейном. Задавал свои, следовательские, вопросы, как ей казалось, имеющие не слишком большое отношение к делу. Выводы держал при себе. О ходе расследования им сообщали главным образом отрицательную информацию: нет, похищения точно не было, нет, ни вашего сына, ни И. А. никто не арестовывал… Лишь Федор Игнатьевич передал через жену, которая позвонила Т. В., что пятнадцатого числа наблюдение за квартирой еще не установили, но Гоша, по всем данным, находился там. Их заставили сообщить в деканат, что Гоша серьезно заболел, и оформить от его имени академический отпуск. Администрация согласилась, не задавая лишних вопросов. Вопреки всему, они старались действовать, как могли. Она видела свои сны. Практическими поисками занимался в основном В. Ф., не верящий ни в какую мистику. Познакомился с диссидентствующими приятелями Гоши, собрал множество сведений об их действиях (и действиях властей) 14 декабря, но эти сведения ни на йоту не приблизили его к Гоше. Т. В. считала, что В. Ф. напрасно тратит время, но не хотела препятствовать его поискам, лишь бы они не мешали ей идти своим чудесным образом открывшимся путем. Благодаря рожденной снами надежде, она иногда позволяла себе задуматься, спокойно оглядеться вокруг и удивлялась, насколько многое внезапно переменилось в ее жизни и стало выглядеть иначе. Будто в однородных пространствах серого петербургского дня появились тайные ходы и пещеры. Когда надежда отступала в сторону, ей казалось, что она идет в темноте по узкому мосту без перил, перекинутому над пропастью. В эти ужасные минуты главным было не дать себе сорваться. Нет, даже с практической точки зрения не все выглядело безнадежно. Она почти не ходила теперь на свою обычную работу. С тамошним начальством «поговорили». Она ходила в секретную Лабораторию. Возглявлял ее Михаил Константинович, бывший подчиненный Федора Игнатьевича. Для В. Ф. это был М. К., Московский Комсомолец, но в Лаборатории занимались ею, а не ее мужем. У В. Ф., в отличие от нее, не нашлось никаких необычных способностей. Лаборатория находилась на Петроградской стороне недалеко от телевизионной башни, вокруг которой, как вокруг некоей оси, по-прежнему вращались ее удивительные сны. В. Ф. говорил, что М. К. сослали на руководство лабораторией, изучающей сомнительные паранормальные способности, после того, как он провалился где-нибудь за рубежом. Возможно, это было правдой — М. К. часто разговаривал с нею, и в его рассказах об экзотических странах, где ему приходилось работать, чувствовалась сдержанная горечь утраты. Эта горечь ему шла. Рослый (заметно выше В. Ф.), светловолосый, со слегка вьющимися волосами, всегда в светлых рубашках с неизменным галстуком-бабочкой, в темных, тщательно выглаженных брюках, в мягких замшевых туфлях, он казался Т. В. настоящим джентльменом. М. К. лично занимался ее случаем. Бесплодное раздражение В. Ф. было совершенно неуместным. Поднимаясь на эскалаторе, она перебирала детали своих снов. К сожалению, они посещали ее далеко не каждую ночь, а в среднем раз в неделю. Никакой отчетливой закономерности пока установить не удавалось. Надежда, почти уверенность, что Гоша жив, придавала ей сил — но в то же время никуда не исчезли и основания для боли и тревоги. Если он жив, то почему не даст о себе знать? Она перебралась в комнату Гоши недели три назад, но от этого сны не снились чаще и не делались отчетливее. Чтобы удержать их детали, они с М. К. уже испробовали несколько методов. С самого начала она, едва проснувшись, бросалась к столу и записывала все, что могла вспомнить. Вместе они разработали список вопросов в надежде определить, где она бродила во сне, чувствуя близкое присутствие Гоши. А недавно М. К. дал ей удивительно компактный немецкий магнитофон: возможно, детали сохранятся лучше, если она просто будет их наговаривать на пленку. Одна из проблем была в том, что ей снились разные кварталы. Трижды — на Выборгской стороне (в этом не было никаких сомнений) и два раза — участок Петроградской недалеко от Большого проспекта, но ничего настолько характерного, чтобы определить правильный дом. Под руководством М. К. она училась управлять своими действиями во сне. Он выдал ей папку с машинописью, где содержались советы на эту тему, она постоянно читала ее вечерами, но пока у нее ничего не получалось. А иначе, казалось бы, чего проще — подойти да прочесть на углу улицы адрес. Она заставила В. Ф. расконсервировать семейный «москвич», который обычно использовался только летом. Один раз съездили на Выборгскую сторону, один — на Петроградскую, но по мере приближения к месту, видевшемуся в снах, темное облако окутывало ее. Последний раз она взяла диктофон, но у «москвича» на полдороге лопнула шина. Она расстроилась, рассердилась, они (в который раз уже) поругались с В. Ф., вернулись домой и до вечера не разговаривали. Последняя ночь была пустой, но она собиралась обсудить сегодня с Михаилом Константиновичем новую стратегию. * * * В. Ф. сдал в газету фотографии и поспешил к метро. Ледяной ветер опалял лицо. Часам к восьми надо будет вернуться домой. Он хотел, однако, заехать сначала к Александру Первому. Так он звал иногда про себя Сашу-1 из записной книжки сына. Увы, общее несчастье их с Таней не сближало, а отдаляло. Каждый пытался искать Гошу по-своему, не веря в успех другого. В. Ф. не доверял вальяжному Московскому Комсомольцу (галстук-бабочка! бархатный пиджак! замшевые туфли!), ревновал к нему, не знал, что и думать о снах Тани — скорей всего, в их зеркалах отражалось ее тяжелое душевное состояние и только. Беда в том, что он далеко не все мог ей объяснить. Он говорил, что не собирается ради мистического журавля в небе отказываться от методов, основанных на здравом смысле. Мол, отсюда — попытки лучше понять окружение Гоши, встречи с его знакомыми. По правде говоря, самостоятельными поисками он сознательно искушал своих тайных покровителей. Первый страх прошел, и он надеялся спровоцировать их хоть на какие-то действия, не надеясь, что Гоша найдется сам. Как объяснить это Тане, не раскрывая секрета, о котором он молчал много лет? «Синица в руке» не подвела — Саша, вообще-то не отличавшийся особой обязательностью, был дома. Необязательностью отличалась вся эта, новая для В. Ф., интеллигентско-диссидентская молодежная среда. Они как будто лениво играли в какую-то игру с не совсем ясными правилами. Он пока не мог оценить уровень ее опасности. О встрече он договаривался накануне, но… Переходя Неву по мосту Александра Невского, он начал беспокоиться, думая, что Саша подведет… Сталинский дом, пятый этаж… Саша открыл дверь. Круглое лицо, небольшие усы, карие, немного навыкате глаза, — Саша напомнал В. Ф. одновременно портрет Петра Великого и фотографию Анджелы Дэвис. Правда, в отличие от великого царя его характер был менее яростным, а в отличие от знаменитой негритянской революционерки шевелюра — шапка курчавых волос над широким лбом — менее пышной. В глубине коридора молодой человек в гусарском мундире разглядывал себя в зеркало. — Проходите. Мой брат Миша, — пояснил Александр. — Валентин. — Мне тут надо еще кой-чего дошить, извините, — брат Миша ушел в комнату. — Я сейчас вас кое с кем познакомлю. Идемте на кухню, — предложил Саша. После исчезновения Гоши они уже виделись дважды, и еще два раза Саша его подвел. Раз В. Ф. напрасно прождал его на лестнице перед этой самой квартирой, а другой — искал, но не нашел, проплутав по узким коридорам в глубине математико-механического факультета на Васильевском. Саша, однако, настолько искренне стремился помочь в поисках Гоши, что на него было трудно обижаться. У В. Ф. мелькнуло желание расспросить о романтическом культе «четырнадцатого декабря» и гусарском мундире брата Миши, но он боялся уводить разговор в сторону. За кухонным столом — робко, с уголка — сидело двое. Перед каждым — по чашке чаю. Обоих В. Ф. видел впервые. Рыжий растрепанный юноша с портфелем на коленях и тонкая, смуглая, похожая на цыганку девушка в длинной пестрой юбке. — Думаю, одну задачу сегодня удастся решить, — сказал Саша. — Вы говорили мне о таинственном звонке, помните? Знакомьтесь, Валентин Федорович, Лена, Юра. Рыжий мальчик поднялся и церемонно протянул руку. Девочка поднялась, сделала что-то вроде книксена и тоже протянула руку В. Ф. Расселись. — Они вам все объяснят, — сказал Саша. Рыжий отпил чаю и откашлялся. — Так что же там произошло с этим звонком? — поторопил Саша. — Ну… это я звонил, — рыжий разглядывал свою чашку, не глядя на В. Ф., который догадался, что перед ним Литвин из записной книжки Гоши. — Теперь, по-моему, надо объяснить, как это получилось, — сказал Саша. — Ну, понимаете… — Юра наконец поднял глаза на В.Ф. — Я был на площади четырнадцатого. Вел себя неосторожно. Меня задержали. Я писал курсовую у И. А. Отпустили утром. Я сразу пошел к нему. Хотел его предупредить. — Возможно, за тобой была слежка. — Не думаю, милиция — не ГБ. Я пришел, все рассказал И. А. Он очень встревожился. — И что он сделал? — При мне — ничего. Сказал, чтобы я побыстрее шел домой. Говорил — лучше дома отсидеться. Когда я уходил, я заметил Гошу. Это было часа в два. — А звонок? — Ну, я не сразу пошел домой. Я зашел к Вербе, — он кивнул в сторону Лены, которая поморщилась. В. Ф., однако, подумал, что кличка ей подходит. — Он мне все рассказал. Мы решили, что надо позвонить И. А., все ли в порядке, — впервые вмешалась в разговор девушка. — Мы звонили несколько раз, до самого вечера. Никто не брал трубку. Было поздно, я решила, что Юра должен остаться. Утром опять никто не отвечал. Я решила пойти посмотреть, что творится у Ивана Александровича. Меня ведь никто там не знает, мне можно. Я сразу заметила слежку. Эдаких двух типов из ГБ. Один на Гагарина похож. Но за мной хвоста не было, я проверила. — Она вернулась и предложила позвонить вам. На всякий случай. У меня был телефон Гоши. — Вы что, меняли голос? — спросил В. Ф. — Я держал около трубки пустую банку, — смущенно объяснил рыжий Юра. — Но вы больше ничего не знаете? — спросил В. Ф. — Не-е, — в один голос ответили оба. Допив чай, смущенно попрощались и ушли. Саша, видимо, понимал разочарование В. Ф. и, возможно, чувствовал себя обязанным предложить что-то взамен рухнувшей версии. — Вы хорошо представляете себе И. А.? Это был очень одинокий человек… Держал дистанцию… Был автором нескольких изобретений, нескольких очень серьезных научных работ. Но ни с кем не работал в соавторстве. — Но Гошу-то он взял? И Юру этого? — Разбирать почту? Это да. Курсовую писать — пожалуйста — А что у него были за работы? Что-нибудь секретное, оборонное? — Нет… Военных он сторонился. Блестящий экспериментатор. Квадрупольный резонанс, низкие температуры — фундаментальная наука. Похищать его не имело смысла. Впрочем, держаться в стороне у него были основания. При Сталине он сидел, гэбисты им интересовались. — Но ведь для экпериментов нужны оборудование, приборы? — В мастерских его знали, рабочих он любил… Они его тоже… — Покажите мне мастерские. Может, удастся о чем-то расспросить рабочих. Саша согласился. В. Ф. понимал, что его согласие еще не дает гарантии на успех. Когда В. Ф. ушел от Саши, его раздражение нашло выход, нацелившись на собственных родственников. Шагая в обратном направлении по обледенелому мосту, он готов был выкрикивать проклятия и бить чем попало по перилам, в действительности не делая ни того ни другого. Т. В., конечно, скажет, мол, с самого начала было ясно, что толку от приятелей Гоши не добьешься. Сейчас ему больше всего хотелось зайти к маме. Это было недалеко, однако у мамы жила сестра, расставшись с мужем. Разумеется, на нервах — из-за бездетности, ухода мужа, из-за того, что не удавалось никак защитить диссертацию… Все было понятно, простительно, вызывало сочувствие, но к обычной ее нервозности теперь добавилось другое. Гэбистские ласточки долетели и туда. После исчезновения Гоши В. Ф. заходил к матери один-единственный раз. С него хватило. Он был уверен, что мама его понимает, но робеет перед агрессивно настроенной дочерью. В любом случае идти туда сейчас не имело смысла. Ни новостей о Гоше, ни утешения не будет. Поговорив с генералом, В. Ф. надеялся, что, по крайней мере, досадным мелочам придет конец. Этого не произошло. Кто-то все время пытался проверить, не прячется ли Гоша у родственников, возможно, отыгрываясь за плохую организацию слежки накануне исчезновения. Видно, покровительство, которым, пользовался В. Ф., носило очень узкоспециальный характер. * * * М. К. предложил ей заночевать в лаборатории. У него в кабинете есть диван. Под рукой — научные приборы, а главное, у подъезда ждет наготове собственный «пежо», а не какой-нибудь полуразвалившийся «москвич». Как только она проснется, можно будет тут же устремиться по следам ускользающего сна… Понятно, что ситуация выглядела двусмысленно, но она надеялась, что В. Ф. окажется способен подняться над подозрениями. Они обязаны все использовать для спасения Гоши! Лаборатория занимала одно из многих двухэтажных зданий дореволюционной постройки. Часть принадлежала институту, часть — клинике, и секретная лаборатория ничем не выделялась. Маша, секретарша М. К., ушла часов в шесть. К семи здание покинули испытуемые. Приходящие разошлись, пациентов стационара развели по палатам. К восьми большинство сотрудников тоже отправилось по домам. Она позвонила В. Ф. и сказала, что ей до утра придется задержаться в лаборатории. Как же это получилось? Большую часть дня с ней работали в основном подчиненные М. К. Снимали энцефалограмму, одновременно показывая карточки с картинками, потом она (в который уже раз) подвергалась психологическому тестированию — пятна Роршаха, цветовые ассоциации, заполнение длинного опросника. М. К. не появлялся. Она начала беспокоиться, опасаясь, что не удастся толком поговорить с ним. Почти смирившись с мыслью, что предстоит провести вечер с В.Ф., она стала прикидывать, в какой магазин зайти за продуктами, что приготовить на ужин… Одновременно продолжала думать о новой стратегии, как лучше сказать о ней М. К., чтобы не поставить и себя, и его в ложное положение. Она ведь хотела предложить ему то же самое, что в итоге предложил он, только она не знала, как это сделать, а он — знал. Знал, как сделать так, чтобы в душе не осталось никакого осадка. Он появился в шестом часу и попросил ее пройти в кабинет. Опыты к этому времени закончились, она просто сидела в уголке, не зная, куда себя девать. М. К. был в халате поверх костюма. Вошел, предложил следовать за ним, повернулся… Он шел быстро, на ходу снимая халат. Она спешила сзади. Одной фразой отпустил секретаршу. В кабинете небрежно бросил халат на спинку кресла. Предложил ей сесть на диван, придвинул журнальный столик. Открыл мини-бар, достал оттуда фужеры, толстобокую бутылку коньяка. Плеснув себе и ей, М. К. взял свободной рукой стул, мягко поставил его на ковер спинкой к Т. В., уселся верхом. Поставил на столик бутылку, взял фужер. Все это — с виртуозной естественностью, как в балете. — По-моему, Таня, нам пора брать быка за рога. Не скрою, для меня важнее ваши способности, для вас — результат. Однако если способности не приносят результата, они угасают. Хуже — могут погубить своего носителя! Так что наши интересы совпадают. А что стоит на пути к результатам? Он посмотрел на нее, давая время для ответа. Она пригубила коньяк. — Мешают советские реалии. Скромная квартира вдали от центра, машина супруга, которая все время ломается. Развод мостов… Но материальные препятствия преодолеваются материальными средствами. Я думаю, лаборатория должна стать на время нашим центром операций. Вы согласны? Она кивнула. * * * Федю — Федора — Федора Игнатьевича с детских лет забавляло, что первые буквы его имени, отчества и фамилии дают буквосочетание Ф. И. О. Намек, что поле выбора имени не ограничено, фамилия Онегин, которую ему присвоили в детском доме, не казалась ему забавной. То, что ее выбрал для своего героя Пушкин, ему нравилось. Возлагало некую благородную ответственность. Он открыл стенной сейф, достал кожаную папку, на которой были вытеснены золотыми буквами инициалы, Ф. И. О., сел за стол, раскрыл. Чтобы сосредоточиться, просмотрел старые записи. Достал чистый лист, ручку. Вывел крупно: «Докладная записка». Чуть ниже, мелким почерком: «Анализ текущей политической ситуации в Афганистане и перспективы ее развития». Подумав, продолжил: «С 1973 года, после переворота и прихода к власти сардара Мухаммеда Дауда, в Афганистане сложилась неустойчивая политическая ситуация. Главной причиной этого является крайняя социально-экономическая отсталость страны в своей массе, что не мешает бороться за власть многочисленным политическим силам». Слова оставляли ощущение неудовлетворенности. Он понимал, насколько трудно будет убедить кого бы то ни было из тех, кто принимает важные решения. Принимающих важные решения в СССР очень мало. Его особое мнение, которое он не хотел держать при себе, ускорило судя по всему его недавний уход на пенсию, однако это, персонально обидное, решение, несомненно, принималось на более низком уровне. Не все пути еще перекрыты. Записку он собирался передать на самый верх, через голову нынешнего комитетского начальства. Каналы для этого имелись. Действовать в обход иерархии всегда — серьезный риск, но он был готов принять на себя последствия. Любую возможность предотвратить ошибку (он не любил громких слов) необходимо было использовать. «В столице Афганистана Кабуле, в том числе — в столичном гарнизоне, значительное влияние имеют прогрессивные политические силы, группирующиеся вокруг НДПА — Народно-Демократической Партии Афганистана. Ряд постов принадлежит им в настоящее время и в правительстве М. Дауда. В целом по стране, однако, их поддерживает, по надежным оценкам, не более одного процента населения. Лишь незначительный процент населения Афганистана проживает в городах. В сельской местности, в особенности в труднодоступных горных районах, занимающих большую часть территории страны, очень сильно влияние феодального уклада и исламской религии, что подтверждается недавним мятежом в Панширской долине, осуществлявшимся под исламскими лозунгами. Восстание, охватившее незначительную, но труднодоступную территорию, потребовало для своего подавления крупных сил афганской армии. Только личный авторитет руководителя страны, сардара Мухаммеда Дауда, обеспечил своевременную мобилизацию сил для подавления выступлений, направляемых наиболее реакционными, консервативными силами». Он точно знал цель — любой ценой защитить старика. Вообще-то, не такой уж Дауд старик — всего шестьдесят шесть (а мне пятьдесят пять), думал Онегин. Хитрый, умный, широко образованный, искренне любящий свою страну. Если его свергнут, наступит катастрофа. Если бы только в Москве могли видеть ситуацию его глазами! Онегин работал над докладной запиской несколько часов. Из-за двери кабинета доносились звуки пианино. Онегин вычеркивал, переписывал набело. Большинство листов в конце концов выбрасывал в проволочную корзину. Погружался в воспоминания. Часто вспоминалась долина, в которой находился Кабул. Сухой шум тополей на ветру (летом Онегин нередко просыпался от этого шума с мыслью, что будет дождь, но дожди летом здесь бывали крайне редко). Сардар (нечто вроде князя или принца) Дауд — крепкий старик в темных очках, лысый, как колено. Но он помнил его и более молодым, еще в качестве премьер-министра, в пятидесятые годы, с остатками волос на голове, а на фотографиях тридцатых годов это был просто красавец. Помнил в домашней обстановке. «Cigarettes americaines, allumettes russes…» Зажигать американские сигареты русскими спичками. Хороший лозунг для маленькой страны. Человек действия в обстановке, когда действовать независимо очень трудно. В этом смысле мы одной крови. В его стране и в моей было не слишком много возможностей стать человеком действия… Я выбрал один из возможных путей. В моей жизни были отрезки, и довольно длинные, когда я мог действовать без особого присмотра, на свой страх и риск. Теперь… О чем говорить, когда возможности сводятся к написанию докладной записки… Почти… Естественно, писанина не имела бы смысла, если бы не оставалось доступа к другим рычагам. Слова — лишь объяснение и оправдание. Лишь предлог. Истинная плата за возможность действовать — как всегда, страх и риск. Но и тут есть свои коэффициенты, зависящие от твоего положения и обстановки… Исписав и выбросив в корзину еще несколько листков, Онегин наконец послушался жены и вышел к чаю. Лицо Софы, Софьи Антоновны, и в пятьдесят лет сохранявшее нежную, как у девушки, кожу, выглядело озабоченным. Верхняя губа чуть закушена, к углам рта протянулись еле заметные складки. На лице, чаще всего красиво-неподвижном, как у статуи, все это — очень много говорящие знаки. Зная ее характер, Онегин молчал и ждал, что она скажет, и все же вопрос ее оказался для него неожиданным. — Послушай, Федя, я давно хотела спросить. Удалось тебе чем-нибудь помочь Краснопольским? — Почему ты спрашиваешь? — Мне симпатична Таня. И потом, история такая странная… Звонил этот, который лабораторией заведует. В бархатном пиджаке. М. К. Он мне не нравился никогда. — И что? Он про Краснопольских говорил что-нибудь? — Ты помог им связаться с лабораторией. Он говорил со мной очень развязно. Упомянул, что Татьяна участвует в опытах. Не совсем понятно, как эти опыты могут помочь кому-то разыскать сына. Тебе что-нибудь удалось выяснить? — Что конкретно тебе говорил М. К.? — Он говорил, что у Тани большие способности к ясновидению. Предлагал мне принять участие в опытах. Я, естественно, отказалась. По-моему, он очень обнаглел, а ей просто морочит голову. Подумай, ее ребенок действительно пропал. Неизвестно, чем это может кончиться. Мне кажется, мы не должны пускать это дело на самотек. С собой Онегин всегда старался быть откровенным. Среди задач, которые он перед собой ставил, помощь Краснопольским была далеко не на первом месте. По логике его профессии ничего не следовало делать в ущерб первоочередным вопросам… Месяц назад, на следующий день после встречи с В. Ф., он навел справки. Получалось, что сын их действительно пропал вместе с профессором. Маловероятным казалось вмешательство какой-нибудь «третьей силы». Американцы, что ли, похитили? Софья, конечно, права, что не доверяет М. К. Взять хотя бы историю во время командировки в Канаду, после которой его перестали выпускать за границу. А нынешнее провокационное поведение? Тем не менее, в том, чтобы направить к М. К. Краснопольских, были свои резоны. М. К. с давних пор специализировался по разработке ученых. В шестидесятые одно время даже курировал исчезнувшего профессора. Мог ли профессор удрать, прихватив с собой мальчишку? Но — как? Во всяком случае, эта версия выглядела наиболее вероятной. Участие М. К. в расследовании — логично. Глядишь, что-нибудь и накопает. И все же… В необходимости принимать во внимание подобные мелочи, когда на нитке висит судьба целой страны, и проявлялась для него мучительность ситуации. Он знал, что с каждым днем его возможности стремительно сокращались. Ленинград, с точки зрения человека действия, — глухая провинция. Его «мотивированное мнение» еще могло на что-то повлиять, если дойдет до адресата, однако все могло рухнуть от идиотского флангового скандальчика. Если не вмешиваться — что-нибудь произойдет само собой. А чтобы предотвратить нежелательное развитие, необходимо отвлекать силы от главного. И где гарантия, что все обойдется? Объективно, сама встреча с Краснопольскими, согласие помочь были ошибкой. Однако уклониться казалось ему ниже своего достоинства. Он не смог бы объяснить в двух словах все оттенки своего отношения к Краснопольскому. Но все же, говоря откровенно, кое-что объяснить было можно. В нем жило еще нечто от молодого офицера, читателя Киплинга. Киплинг писал о «большой игре». В действительности, игр было множество — и больших, и малых. Они цеплялись друг за друга, как зубчатые колеса. В них были свои правила, которые иногда нарушались. Порой правила действовали только до тех пор, пока о них не говорилось вслух. Правила в той игре, которая была главной в его жизни, можно назвать жестокими, чуждыми обычной морали. Они действовали между участниками. Еще существовало быдло, человеческое стадо. И наконец — персонал, техническая обслуга, в общем-то, остававшаяся вне игры, делая саму игру возможной и современной, иногда даже не подозревая об ее истинных правилах. В. Ф. принадлежал к этой категории… Защищать технарей было делом чести. Подобно тому, как принято спасать женщин и детей. А может быть, ему просто был нужен тайный моральный стержень, и скрытая симпатия к технарям хорошо подходила на эту роль? Впрочем, В. Ф., умевший творить чудеса на всех стадиях работы с фотографией, иногда действительно бывал крайне полезен. Эдакий тайный ресурс. Он посмотрел на жену. — Ты права, я посмотрю, что можно сделать. Кстати, позвони Татьяне. Пригласи ее к нам, поговори по-женски, узнай, что нового. * * * — Вы ведь даже и Новый год, наверное, не праздновали? — Нет, не праздновала. Ни Новый, ни Старый. — Ну так еще не поздно. У меня есть немного французского шампанского. — Я думаю, за успех пить рано. Давайте просто за удачу. Она глядела на М. К. поверх кромки бокала. Что-то в нем было жалкое… Что? Пожалуй, взгляд. Все остальное соответствовало образу, которого он старался держаться, — образу светского льва. Она сидела на тонком одеяле. М. К. постелил простыню прямо на кожаное сиденье дивана, принес одеяло, подушку. Очевидно, спать будет неудобно… Она заснула неожиданно быстро, почти сразу после того, как М. К. погасил свет и ушел в приемную. Опьянение казалось легким, едва заметным. Это напомнило ей одну из давних поездок в Крым с В. Ф. и маленьким Гошей. Они выпивали тогда немного каждый вечер. На нее будто повеяло запахом крымских роз и магнолий. Влажным, ночным, — ей захотелось уйти в крымскую ночь, захлопнув за собой дверь. Эти несколько недель в Крыму были, возможно, самым счастливым временем в ее жизни. Теперь внезапно нахлынувший сон на диване у чужого человека позволил ей туда вернуться. Ощущение счастья было мучительно-сладким, как запах южной ночи. Ей не приходило в голову, что М. К. мог что-нибудь подмешать в шампанское. Сон, принявший ее в себя так внезапно, обладал неожиданной прочностью. Она сознавала, что спит, и в то же время (во всяком случае, так ей казалось) могла в нем свободно действовать по желанию. Такое с ней было впервые… Она огляделась. По-видимому она находилась в номере гостиницы. Однако номер был ей знаком — тот самый, где она когда-то останавливалась с В. Ф. и Гошей. Теплый ветер шевелил занавеску. Длинный узкий балкон, дуга ялтинской набережной. Должно быть, не так поздно — внизу под пальмами много гуляющих. Не зажигая света, она быстро собралась наощупь. Надела юбку, туфли, нашла сумочку, ключ от номера, кошелек, вышла. Какой это год? Она шла по набережной вместе с гуляющими. Если судить по одежде, похоже на начало шестидесятых. Те годы, когда она действительно отдыхала в Крыму. Она подумала, что может в любой момент встретить В. Ф. и Гошу. А может, и саму себя? Под фонарем она остановилась, поднесла к лицу свои руки. Кожа на тыльной стороне ладоней была бледной и старой. Она пошла дальше. Она помнила, что главной ее задачей, во сне или наяву, оставались поиски Гоши в зимнем заснеженном Питере, но почему-то эта экскурсия в прошлое не казалась ей бегством. Она подумала о ключе. Может здесь, в Ялте шестидесятых, быть спрятан ключ к настоящему? В ларьке продавался бульон в граненых стаканах и пирожки с мясом. Она взяла стакан бульона, огляделась. Недалеко была открытая терраса ресторана. Звон стекла, бутылки, тарелки, судки. Сливающиеся в однородный шум застольные разговоры. За крайним столиком сидело трое мужчин, двое показались знакомыми. Она присмотрелась внимательнее. Да, точно. Одним, несомненно, был М. К. В другом можно было узнать помолодевшего профессора. Третий был старше — седой, сутулый. Он сидел в профиль, но и в нем угадывалось нечто знакомое. Она вернула стакан с недопитым бульоном ларечнику и постаралась подойти поближе. В этот момент ее взяли за руку. Она обернулась и, вероятно, от резкого движения проснулась. Она смотрела в лицо М. К. Он вернулся в кабинет и сидел на стуле рядом с диваном, держа ее руку… Она высвободила руку, погасила вспыхнувший было гнев. У нее имелось несколько вопросов. — Скажите, Михаил Константинович, вы давно знаете И. А.? Ну, профессора? Только, пожалуйста, правду. М. К. отвел глаза, сжал губы, взялся левой рукой за галстук-бабочку. — Довольно давно… — Так просто или по работе? Ладно, уточню вопрос. Я только что видела вас в Крыму с И. А. и еще одним человеком. В ресторане. По-моему, это было лет десять назад. Теперь рассказывайте. М. К. закрыл лицо руками, затряс головой. — Татьяна, вы… вы… Вы сами не знаете, что вы такое. Вы — чудо. Он снова открыл лицо. Через приоткрытую дверь падал свет. Ей показалось, что на глазах М. К. блестят слезы. Он внезапно встал и тут же опустился на колени. — Татьяна, я люблю вас. Татьяна, понимаете… Мне трудно молчать и лучше сказать так, чем если бы это просто само как-нибудь всплыло. Вы — такая прямая. Вы разрезаете всю эту лживую суету и путаницу, как нож. — Какое это имеет отношение к делу? — Я расскажу вам все, я ничего от вас не скрою. Я не знаю, где Гоша, но, может быть, вместе мы сможем разобраться. — Вы догадываетесь, что с ним могло произойти? — Профессор был изобретателем. Его не могли похитить, за квартирой наблюдали, вы сами знаете. Возможно, это его изобретения. Какой-то способ уйти незаметно. — Что это за третий человек, пожилой, был с вами в Крыму? — Я о нем мало знаю. Друг И. А. Скромный, всю жизнь работал лаборантом. С довоенных лет. Иван был блестящий, смелый. А этот… Смешно — почти как слуга. Мы его проверяли, но не нашли ничего особенного. Он уже лет десять как на пенсии, почти не общался с И. А., мы его потеряли из виду. Но можно навести справки. Его звали Георгием, как вашего сына… — Встаньте. Не надо меня трогать — я хочу попробовать заснуть снова. М. К. послушно встал, на цыпочках вышел и закрыл за собой дверь. * * * Шел третий час ночи, но В. Ф. еще не ложился. Проявил и отпечатал несколько пленок. Развесил готовые снимки на просушку в ванной, перебрался на кухню… Давно ставший привычкой ритуал: зажечь газ, поставить чайник, открыть форточку, закурить сигарету. Но отсутствие Тани, вдобавок к отстутствию Гоши, создавало внутри какую-то особую, сосущую пустоту. Он прислушался и впервые уловил еле слышное жужжание, о котором неоднократно говорила Таня. Отдернул занавеску, посмотрел. Ледяные заснеженные улицы, никого, ничего… И тем не менее жужжание было — тихое, упорное. В соседнем дворе или за ближайшим углом. Если Таня права в этом, может быть, она права и в другом. Если не доверять ей, то что останется? Он решил, что завтра же — нет, уже сегодня — позвонит Саше Первому, пусть тот не откладывая выполнит свое обещание, отведет его в мастерские. А сейчас надо выпить чаю и попытаться заснуть, иначе день будет загублен. * * * Второй сон Т. В. был, что называется, в яблочко. Правда, она слишком быстро проснулась. Вскочила, вышла в приемную, застегивая на ходу юбку. М. К. спал в кресле. Часы на столе показывали пять. Она взяла М. К. за плечо и стала трясти. — Пора. Я видела сон. Уже пять часов. Импортная машина завелась сразу, немотря на холод. Через несколько минут они уже выезжали на Кировский. Мотор работал тихо, но скорость была — как во сне. Мост, остров, еще один мост… После того как М. К. признался в любви, в ее отношении к нему многое изменилось. Не то чтобы она сама приняла это объяснение слишком всерьез, ей было не до романов. Появилось, однако, какое-то ощущение товарищества, сообщничества в поисках, где успех может прийти как награда за усилия и самоотдачу. — Теперь куда? — Направо. Свернешь — лучше едь помедленнее. Дома вокруг были как в ее сне. Они доехали до площади, окаймленной сталинскими домами. Перекресток. Дышащая паром станция метро. — Ты уверена, что мы правильно едем? — Притормози. Что это за станция? — Новенькая, «Лесная». Две недели как открыли. Ты здесь бывала? Она вышла из машины, огляделалсь. Два высоких дома, как часовые у перекрестка, их она видела. Вернулась в тепло машины. — Еще немного проедем. Вперед и направо. Теперь во двор. Останови. Она вышла из машины. В своем сне она видела человека в окне пятиэтажной хрущевки. За спиной голая лампочка. Единственное освещенное окно. Лица не разглядеть. Сейчас, в полшестого утра, светилось довольно много окон. Невозможно понять, есть ли среди них то самое. В каком месте? Борясь с холодом, она обошла двор по периметру. М. К. медленно ехал следом, чуть слышно шелестел мотор. Во сне она не чувствовала холода. Но сейчас уличный холод был страшен. Он заполз под юбку, оледенил щеки. Если верить программе «Время», обещали понижение температуры до минус 25. Ей показалось, что за ней следят, из глубины одного из напоминающих проруби неосвещенных окон. Она вернулась в машину. Снова неудача? — Надо записать адрес. Кстати, мне бы хотелось знать как можно больше про того Георгия, с которым вы были в Крыму. Где он сейчас, что с ним… — Запрошу хоть завтра. Не думаю, что с этим будут проблемы. — Он мог исчезнуть тоже. * * * В. Ф. несмотря на все старания удалось заснуть только под утро. Возможно, поэтому сон, который ему приснился, оказался таким ярким и запомнился так хорошо, не сон, а ожившее воспоминание… Он за дощатым самодельным столом, на котором разложены детали фотоаппарата. Слева — зеленый «москвич»-«Росинант». В нескольких метрах — узкая лесная дорога, за ней начинается спуск к озеру, вода блестит между деревьями. Если прислушаться, снизу доносятся голоса Гоши и Татьяны. Пахнет теплой смолой. Слышится звук велосипедного моторчика. Из-за деревьев появляется мопед. На мопеде — пожилой небритый мужик в ватнике. Быстрый взгляд из-под насупленных бровей. Проснувшись, В. Ф. без труда вспомнил, когда все это происходило. В самом конце шестидесятых. Он даже смутно помнил, когда мимо их лагеря проехал мопед. В тот день как раз заело шторку фотоаппарата. Через некоторое время мопед проехал обратно. Обычно по лесной дороге вообще никто не ездил. Единственное, чем сон отличался от воспоминания, — взгляд небритого мужика занимал в нем особое место. Наяву В. Ф. никакого особенного взгляда не помнил. Во сне мопед тоже проехал мимо лагеря дважды. В. Ф. знал, что он должен появиться снова. Мопед появился, и он снова встретился с небритым мужиком взглядом. В этом взгляде не было никакой угрозы, ничего агрессивного. Глаза скорее умоляли, как будто мужик пытался сказать своим взглядом нечто важное. Может быть, звал за собой… Рабочего, на вид лет пятидесяти, звали Юрием Ивановичем. Это был аккуратный человек в синем комбинезоне, с неожиданно большими, сильными руками. Въевшееся в кожу масло, траурные ногти, очки в роговой оправе. Чуть замедленные движения, серьезные, умные глаза. Юрий Иванович вызывал у В. Ф. куда больше доверия, чем его суетливый тезка Юра Литвин. Еще В. Ф. удивило, что он относился к дико смотревшемуся среди замасленных станков Саше 1-му с подчеркнутым уважением. На Саше сегодня было все заграничное — джинсы, джинсовая куртка. Если верить прессе, пролетариат не должен испытывать к подобной внешности ничего, кроме презрения. Саша 1-й коротко объяснил ситуацию: у Валентина Федоровича пропал сын, по всей вероятности вместе с И. А. — Что И. А. пропал, народ у нас месяц как говорит, — прокомментировал Юрий Иванович. — А про вашего сына — нет. Ни слова. — Официально ни с кем вообще ничего не происходило, — заметил Саша. — Гоша у нас студент, — пояснил В. Ф. — Нас заставили сообщить в деканат, что он серьезно заболел. Даже справку медицинскую выдали. Заочно оформили академотпуск. — А в милицию вы не жаловались? — Юрий Иванович потер переносицу. — Там Большой дом сразу вмешался, — поторопился ответить за В. Ф. Саша. Юрий Иванович продолжал оценивающе разглядывать В. Ф. Достал из кармана комбинезона пачку папирос. — Будете? Они вышли на лестницу. — Если бы ГБ имел к исчезновению отношение, они бы так не суетились, — Саша 1-й тоже вышел с ними на лестницу, но не курил. — Юрий Иванович! Валентин Федорович хотел что-нибудь узнать о Георгии, о другом, о том, который у вас работал. Он ведь был ближе всех к И. А. — Гоша-то Семенов? Пожалуй. Но он, как на пенсию вышел, у нас не появлялся. — Мне только что пришло в голову, — сказал В. Ф. — Может, он тоже исчез? — Почему нет, вполне могло случиться, — согласился Юрий Иванович. Саша 1-й, наконец, ушел, оставив В. Ф. наедине с Юрием Ивановичем. Тот не спешил возвращаться к станку. — Хотите — покажу вам альбом. Семенова вы когда-нибудь видели? — Нет, конечно. — У нас тут думают, что И. А. сбежал, — сказал Юрий Иванович, возвращаясь с фотоальбомом. — Он ведь изобретатель был. Изобрел чего-нибудь такое и — деру. Он тут все время у ребят разные детали по-тихому заказывал. И сына вашего, я думаю, прихватил, чтобы не болтал. Альбом к сорокалетию мастерских. — Куда сбежал? — Ну, этого никто не знает. Но, я думаю, когда они на новом месте устроятся, ваш сын сам вам о себе знать даст. И. А. был человек порядочный, он сына вашего обижать не стал бы. Вот здесь, видите, И. А. с рабочими. — А где Семенов? Вы думаете, он тоже сбежал? — Этого я не знаю. Да вы сами его найти попробуйте. Сходите в адресный стол, запросите. Фамилия-имя-отчесгво — Семенов Георгий Валентинович. Год рождения… точно не скажу, но, наверное, девятьсот четвертый или пятый… Семенов фотографироваться не любил, так что вот, видите — групповая фотография. Это когда по случаю Госпремии нас собрали. Лицо на фотографии было узнаваемым, взгляд исподлобья, несомненно, был знаком В. Ф. Взгляд человека на мопеде… Еще одна деталь — человек на мопеде явно был высокого роста. Семенов на фотографии тоже выглядел выше остальных. * * * М. К. позвонил ей домой, а потом заехал. — Адрес Семенова нашли. Живет у черта на куличках, в Купчино. — Ну, адрес нашли, а что теперь? Надо бы задать ему какие-то вопросы? — Не все так просто. Дело об исчезновении ведет другой отдел. К границам своей компетенции у нас относятся чрезвычайно ревниво. — Тогда вообще какой толк от адреса? — Адрес пригодится, просто надо действовать осторожно. Есть телефон, я звонил, никто не берет трубку. — А если бы взял? — Я бы не стал с ним разговаривать, просто хотелось проверить, дома ли он…. Не беспокойся, слежку мы установим. Я попрошу ребят, только не стану объяснять зачем. Скажу, что связано с утечкой научной информации по линии нашего отдела. Когда они приехали в лабораторию, он сразу провел ее в свой кабинет. — Сейчас я тебе кое-что покажу, — он открыл сейф и достал оттуда шлем, похожий на мотоциклетный. — Попробуешь сегодня спать в нем. Он реагирует на биополя, попытаемся запеленговать направление. — Но ты все-таки позвони, пусть следят за квартирой. Она осталась одна. Повертела в руках тяжелый шлем. Покачала головой. В какой лес тебя завели, Таня… Слежка, грызня между отделами. Еще недавно все это однозначно вызывало у нее брезгливость и нежелание связываться. Сплошные волки вокруг… Хотелось верить, что М. К. окажется человеком. * * * Генерал Онегин улыбался своему собеседнику, ну внутри чувствовал душевную изжогу. Положение выглядело унизительно. Зависеть от таких посредников для организации ключевой встречи… Среди возможных подходов к Леониду Ильичу называли писателя Юлиана Семенова. Он с уважением относился к хобби младшего коллеги — сочинять шпионские романы. Были у них и общие пунктики — интерес к Афганистану, знание пуштунского языка. Цепочка, однако, получалась длинной, а кроме того, Семенов бьи человеком Андропова. Андропов не будет защищать сардара Дауда — с его точки зрения, представителя средневековья. Еще вариант — выйти на целительницу Джуну через М. К. Но — доверяться М. К? В конце концов удалось выйти на этого советника Л. И. - толстого, не слишком опрятного, со слегка заплывшими, но очень внимательными глазками. Встретились с ним в ресторане Дома ученых. Столик у окна, вид на замороженную Неву. Советник слыл одним из идеологов «разрядки напряженности». К соображениям Онегина он отнесся с сочувствием. — Конечно же, Леонид Ильич считает, что авантюры нам не нужны, а тем более, авантюры, которые могли бы привести к войне. Я постараюсь… Только не сейчас, не перед съездом. После — в первых числах марта. Необходимо привлечь внимание Л. И к этой проблеме… Должен вас предупредить — привлечь его внимание — далеко не все. Главный вопрос — как его удержать. Советник с удовольствием выпивал и закусывал. Подсвеченные солнцем морозные узоры на стекле напоминали вышивку маршальского мундира. Онегин, конечно, понимал, что отныне он, скорее всего, «под колпаком». Но, как говорится, кто не рискует, тот не пьет шампанского. * * * — Посмотри-ка альбом. Я из дому специально принес. Мой крымский архив… Потертая бархатная обложка… На первой фотографии, большого формата, занимавшей весь первый лист, был сам М. К. На второй — профессор, тоже улыбающийся, рядом с круглолобым «москвичом». В углу — карандашом — год: 1959. — Это Иван Александрович? — Да, конечно, рядом со своим «Росинантом». — Почему «Росинантом»? — Просто И. А. так свой старый «москвич» называл. Ее удивило прозвище: точно как у «москвича» В. Ф. За первыми, крупными, фотографиями — россыпь мелких карточек. Она достала из сумочки очки… Девушки в легких платьях, девушки в купальниках, лысый мужчина возле клетки с белочками, старичок на поляне с резными деревянными скульптурами, много снимков с М. К. и И. А., и все не то, не то. Наконец… М. К. сфотографировал неуловимого «третьего» из ее сна. Угадывался гостиничный номер. Диван. Солнечный луч на щербатом паркетном полу. Мужчина лежал на спине, натянув одеяло до подбородка. Даже во сне он умудрился прикрыть глаза левой рукой. Просто защищая их от света — или заботясь о том, чтобы не показать беззащитного лица на фотографии? Она всмотрелась внимательнее. Впалый висок, волосы с сединой. На снимке были видны кустистые брови, глубокие складки у рта, презрительно сжатые губы. Кончик носа почти касался верхней губы. В косом утреннем свете виднелись даже отдельные волоски на неаккуратно выбритом подбородке. Не видя глаз спящего, она знала, как они выглядят. Была уверена, что знает. Она снова задумалась. В этом не было ясновидения. Она уже видела это лицо — не в профиль, а в фас. Месяц назад, когда исчез Гоша. Старик, выходящий из парадной. Еще — третий человек за столиком ресторана вместе с И. А. и М. К. Она чувствовала, что М. К. наблюдает за ней. — Это — Семенов? — Как ты догадалась… — Сам знаешь… Это человек, которого я видела с вами в ресторане. Про то, что она видела Семенова также у дома И. А. она решила промолчать и принялась листать альбом дальше. И. А. и Семенов у «москвича». Лица Георгия не видно, но слегка сутулый силуэт снова напоминает ей о старике с авоськой в декабрьском дворе. Точно, об этом лучше молчать. М. К. ни о чем не догадается. Информация — один из немногих козырей, которыми можно располагать в этой дурацкой игре. Она снова взяла в руки шлем. * * * Часов в восемь вечера В. Ф. неожиданно позвонил Саша 1-й. — Складывается интересная диспозиция, приезжайте. У метро «Петроградская», дом с двумя башнями. Первая парадная, последний этаж. — А квартира? — Там всего один звонок, единственная не коммуналка на этаже. В. Ф. написал записку Т. В., прихватил бутылку армянского коньяка — и поехал. Звонок на двери был не просто единственный — антикварный, с надписью «Прошу звонить». От гостя требовалось повернуть эдакий металлический бантик. Как это бывает часто в старых петербургских домах, в двери зияла замочная скважина, рассчитанная на ключ былинных размеров. Соблазн воспользоваться ею для подглядывания или подслушивания был труднопреодолимым. Голоса, женский профиль в конце коридора… Приближающиеся шаги… В. Ф. поспешно выпрямился. Открыл молодой человек не менее примечательной внешности, чем Саша 1-й. Его волосы были более светлыми, цвета спелой пшеницы, но не менее пышными. Серые насмешливые глаза, пышные усы — он напоминал портрет Марка Твена. Из-за его спины выглядывал Саша 1-й. — Заходите, — светловолосый посторонился. — Я — Александр. В. Ф. понял, что это, должно быть, Саша 2-й. «Диспозиция» внутри мало напоминала обычное застолье. Стол с напитками и закусками у окна, люди, в основном, у стен (комната — большая, метров тридцать), на стульях и по диванам… Избыток мужчин. Джинсы, свитера, бороды. Никакой музыки, только шум разговоров. «Свобода слова», — подумал В. Ф. Ему хотелось напиться. Время от времени кто-нибудь приближался к столу — наполнить бокал или взять бутерброд. В. Ф. подошел тоже. Поставил свой коньяк, взял бокал, налил вина, осмотрелся. Худая девушка в джинсовом комбинезоне сидела в позе лотоса прямо на паркете. Рядом с ней, как дары на языческом алтаре, — наполовину пустая бутылка венгерского вермута, тарелка с бутербродами. К столу подошел Саша 2-й. — Я слышал, вы фотограф? Я недавно из экспедиции — Камчатка, Курилы — раздолье для фотографа. Жаль — сплошные погранзоны. — Я бывал на Дальнем Востоке. Действительно, красиво, — согласился В. Ф… Подумал, не упомянуть ли спутниковые снимки, с которыми приходилось работать по заданию Онегина, но отказался от этой мысли — провокация показалась ему слишком грубой. Саша 2-й, по-видимому, решил, что долг вежливости успешно выполнен, и после того, как они обменялись еще несколькими замечаниями по поводу дальневосточной природы, вежливо отдрейфовал в сторону. Девушка на паркете казалась центром, осью, вокруг которой медленно кружились, перемещаясь по комнате, присутствующие. То и дело к ней кто-нибудь подсаживался на паркет, выпивал рюмку, съедал бутерброд. Иногда подсаживались двое. Оба Саши куда-то ушли, без них с В. Ф. никто пока не завязывал разговора. Он попытался представить себе в подобной компании Гошу. Затем — себя самого на месте Гоши. Что могло бы его заинтересовать, привлечь его внимание? Девушка на паркете? Или разговоры? Выпил еще вина. Более крепких напитков, с их оглушающе-быстрым действием, пить не хотелось. Пытаясь представить себя на месте Гоши, стал внимательнее прислушиваться к разговорам. Шум как источник смысла… О трудностях перевода. «Я сейчас в основном перевожу с французского. — Трудный язык? — Да уж потруднее английского…» Гибель Николая Степановича. «Очевидно, дело было сфабриковано. — Ну да, какой-нибудь лейтенант нуждался в повышении». Рождение Вселенной. «Космологическая константа… космологическая константа… — Да что вы в самом деле, мы просто проецируем собственные фантазии. — Ну да, небо — черный экран Вселенной…» В поисках туалета В. Ф. вышел в коридор. Удивительно, что такая большая квартира не была коммунальной. В коридор выходило несколько дверей. Из-за одной доносился магнитофонный голос Галича, за другой мучали коротковолновое радио. В одной из комнат он заметил рыжего Юру Литвина, который в свою очередь заметил В. Ф. и отвернулся. Ближайшая к кухне дверь оказалась дверью туалета. Никодим. Из туалета хорошо был слышен разговор на кухне. «Кто у них Никодим-то в мастерских? Сейчас не знаю, а раньше, говорят, был Семенов. — Гоша, что ли? — Не может быть. Он же с И. А. дружил. — Верно, до определенного момента, а потом И. А. с ним дружить перестал. — И. А. со всеми дружить перестал, когда изыскания вступили в завершающую фазу. — Не верю, Семенов ему детали заказывал. Если б это он был, то Константин Григорьич про дела И. А. все бы знал. А знал бы — остановил. Как там теперь переполошились, ищут. После того как исчез. — Кстати, И. А. не со всеми дружить перестал. После того как с Семеновым поссорился, как раз секретаря завел. — Молодого? — Ну да, этого, как его, Гошу. — Который пропал с И. А.? — Его самого. — Тише. — А что? — Отец его здесь, зачем зря человека тревожить. Все ведь слухи пустые…» В. Ф. достаточно хорошо владел диссидентским жаргоном, чтобы понимать, что Никодим обозначает стукача, а Константин Григорьевич — КГБ. Все остальное было и так понятно. Вернувшись в гостиную, он налил себе еще вина. Место на паркете рядом с сидящей в позе лотоса девушкой было свободно, и он пристроился к ней. * * * М. К. подошел к Т. В., помог ей поправить шлем на голове. — Можем заодно попробовать засечь недотыкомку, о которой ты говорила. На вот, выпей, это увеличивает чувствительность… Это все неправильно, неправильно, думала Т. В. Она плыла по течению и не находила в себе сил сопротивляться. Этой ночью они перебрались из лаборатории в квартиру М. К. - просторную однокомнатную на проспекте Мориса Тореза. Раньше таких просторных однокомнатных она не видела. Перебрались, якобы, для того, чтобы «просветить критический район поисков под другим углом». Она, конечно, чувствовала, к чему в стремится М. К., но он честно разыгрывал спектакль. На столе у окна стояла какая-то электроника. Непонятно, что — какие-то экраны, верньеры, небольшая вертящаяся антенна. Приборы были включены, антенна вертелась, по экранам бегали зеленоватые кривые. С тех пор, как она надела на голову шлем, перед глазами иногда вспыхивали цветные искры. Настраивая аппаратуру, М. К. одновременно рассказывал ей о своих заграничных впечатлениях… Она слегка отпила через соломинку. Алкоголь, мята, какие-то травы… — Что тебя больше всего поразило на Западе? — Трудный вопрос. Западные страны очень разные, в каждой что-то свое. Напиток, который ей предложил М. К., быстро ударял в голову, однако его действие было легким, веселым. В голове слегка шумело, как будто там лопались пузырьки шампанского. Она вдруг призналась себе, зачем принимает ухаживания М. К., зачем пьет его странные напитки. В глубине души она надеется, что это позволит хоть ненадолго освободиться, забыть о своем долге — во что бы то ни стало искать Гошу. Тем более, что она будто бы ради поисков Гоши это все и делает. — Когда я первый раз оказался в Штатах, меня там поразила чистота. Удивительная чистота. Сейчас уже не так. Хиппи много. Всюду негры, японцы, мусор. Порнография, — он посмотрел на нее с улыбкой. — Но есть свобода, да. Никто никого не строит. Этого у них не отнимешь. Ее кожа горела. Возможно, от странного напитка. Она отпила еще. — Мы живем в страшном мире, — продолжал М. К. — Детские игры кончаются, и выясняется, что все смертны. В конце концов, дело именно в этом. Именно поэтому людьми можно манипулировать как угодно. — И какие же из этого выводы? Что надо пользоваться моментом? — Да. Именно в этот миг она и услышала знакомое жужжание. Она повернула голову к окну. М. К., видимо, тоже заметил что-то необычное. Он отодвинул свой стакан и повернулся к экранам. Ей был виден угол двора, и там что-то двигалось. Позже она говорила себе, что это был тот самый случай, когда страх и воображение усиливают друг друга. Не могло же такое произойти на самом деле. Нечто во дворе двигалось по направлению к дому и должно было скрыться из глаз, заслоненное краем подоконника. Однако подоконник, стены, а может, и ее собственное зрение приобрели какое-то новое качество, и она продолжала видеть это довольно-таки неопределенное, расплывчатое нечто, отчего ей стало очень страшно. Слово «недотыкомка», вызванное из небытия М. К., усиливало ее страх. Несвоевременная, как в кошмаре, ренгеновская острота зрения от этого также усиливалась. М. К. поднялся во весь рост и направился к ней. В руках он держал второй шлем, от которого шел пучок проводов с присосками, как у осьминога. Жужжавшая долгими зимними ночами в пустоте улиц «недотыкомка» прошла сквозь прозрачную стену и материализовалась в комнате. Даже вблизи было трудно понять, что это такое. Больше всего это нечто, оставаясь трудноуловимым для привыкшего к четкости и определенности зрения, напоминало изображенный художником-кубистом мотоцикл. На ее лице, наверное, рисовался такой ужас, что М. К. оглянулся. Судя по его поведению, он тоже увидел мотоцикл, но не испугался, а, наоборот, улыбнулся. Подойдя к ней, он стал расстегивать на ней блузку. Она слабо сопротивлялась. — Да не бойся ты, это же электроды, — сказал М. К. и прилепил ей присоску пониже ключицы. Прилепив их все, сам он тоже снял рубашку и майку, а затем надел шлем. Кубистический мотоцикл подрагивал в углу. Он осторожно, придерживая за талию, подвел ее к мотоциклу. — Садись. Теперь я сам, осторожно, чтобы электроды не отцепились. Обними меня. Едем! Несмотря на всю невозможность происходящего, в нем была пугающая, материальная наглядность. Мотоцикл сорвался с места и вместе с М. К. и Т. В., пройдя сквозь прозрачную стену, оказался во дворе. Объехав детскую площадку, они вылетели на обледенелую улицу. Гололед был, похоже, странному мотоциклу нипочем. Холода она не чувствовала. С фантастической быстротой они оказались возле того квартала, куда приезжали накануне на «пежо» с М. К. в поисках ускользающего героя ее сна. М. К. остановился перед одним из подъездов. Из подъезда вышел мужчина с пуделем. Смерил их диким взглядом и поспешно отвернулся. Собака залаяла, но мужчина грубо рванул поводок и уволок лающую и упирающуюся собаку за угол. М. К. что-то переключил на руле, крутанул рукоятку, и мотоцикл снова сорвался с места, влетел в подъезд и стал быстро подниматься по лестнице, плавно поворачивая на каждой площадке, как на виражах гоночного трека. Замедлил ход, остановился на одном из этажей перед дверью. Она отчетливо разглядела белые цифры в овале: 55. Затем ее зрение вновь стало «рентгеновским», и она заглянула внутрь квартиры. — Там никого нет, — сказала она. М. К. чертыхнулся, развернул мотоцикл. Так же быстро машина спустилась обратно во двор. Они вновь промчались мимо мужчины с собакой. Теперь они ехали назад. Улицы, по которым бешено мчался кубисгический мотоцикл, казалось, превращались в нагромождение осколков. Остальное запомнилось смутно. Они вернулись в квартиру, М. К. уложил ее в постель, и, отлепляя от кожи присоски электродов, целовал в грудь и плечи, бормоча что-то о любви. «Таня, Танечка, милая, ненаглядная, прости…» Он продолжал бормотать, но при этом руки его не переставая мяли и гладили ее застывшее на морозе тело. Потом было утро, ужасная головная боль и ощущение предательства. * * * — Смотри — «на пути перепуганной мчащейся наугад встает бездорожная грозная…»… По-моему, гениально. Это про верблюдицу и пустыню, из древнеарабской поэзии… Утром В. Ф. тоже было стыдно. Он покинул интеллигентское сборище вместе с Ларой (молодой женщиной, вокруг которой все вращалось, пока она сидела на паркете). Ларой, как в «Докторе Живаго» Пастернака. К его удивлению, она оказалась кандидатом физ. — мат. наук. Жила одна в однокомнатной квартире… Она читала стихи, потом они целовались… С утра он хотел уйти незаметно, но Лара проснулась. Сварила кофе, пожарила яичницу. Достала откуда-то бумажный прямоугольник с напечатанными под копирку номерами телефонов. «На вот, все мои телефоны, может пригодиться». На пороге, когда прощались, ему казалось, что она вот-вот заплачет. Он коротко обнял ее за плечи, поцеловал в сухие губы и поспешно ушел. * * * — Здравствуйте, Федор Игнатьевич… Да нет, ничего, Федор Игнатьевич, ищем… Почему, есть кое-какой прогресс, определенно… Ну что вы, Федор Игнатьевич, как вы могли подумать. Никогда! Я вот о чем хотел посоветоваться, Федор Игнатьевич. Возможно, есть третий человек. В смысле, который пропал вместе с первыми двумя. Да, это догадка… Из бесед с Татьяной Владимировной… Адрес известен, но там никого… Я вот о чем, Федор Игнатьевич, — может, обратиться за помощью к наружникам, у нас же были всегда в их отделе контакты. Неофициально… Встретиться? Да, конечно, Федор Игнатьевич. В любой момент… — М. К. посмотрел на Т. В., покачал головой и поднял глаза к потолку. — В двенадцать тридцать? Где? Как всегда? Конечно успею… * * * Тоска и досада… Т. В. и В. Ф. смотрели друг на друга и молчали. Он сидел около кухонного стола с сигаретой. В сознании, как жилка на виске, бились строчки, которые ночью ему читала Лара. О гроза, гроза ночная, ты душе — блаженство рая, Дашь ли вспыхнуть, умирая, догорающей свечой… …Захлопнув входную дверь, Т. В. сразу прошла на кухню. Запах сигаретного дыма чувствовался даже в коридоре, поэтому она решила, что В. Ф. там. Всю дорогу, пока М. К. вез ее в теплом «пежо», — да нет, раньше, с того момента, как проснулась, — она думала, что и как сказать В. Ф. Она воображала себе В. Ф. ночью, как он мается в пустой квартире. Со справедливыми подозрениями В. Ф. ничего поделать будет невозможно, но можно по крайней мере не давать его мыслям внешнего, материального подверждения. В прошлом, уже после рождения Гоши, у нее иногда бывали небольшие романы. Как и у самого В. Ф. К сожалению, то, что произошло этой ночью, было гораздо хуже — в этом предательстве наличествовал новый оттенок… Ей было жаль В. Ф. Ей хотелось сказать что-нибудь такое, чтобы он понял: в самой глубине, в сердцевине, ничего не изменилось, и она по-прежнему его любит. А он сможет ее убедить, что она ни в чем не предала Гошу. В. Ф. испытывал примерно то же самое. Пока было время, он пытался ликвидировать все материальные следы своего ночного предательства. К сожалению, утром он обнаружил, что умудрился где-то порвать полушубок. Куря, он обдумывал, что сказать Т. В., и никак не мог забыть, несмотря на горький запах табачного дыма, легкий запах духов Лары. Проходя по коридору, где горел свет, Т. В. заметила рваный локоть полушубка В. Ф. Это было неожиданно. Она удивилась. В. Ф. с сигаретой на кухне выглядел несчастным и в то же время виноватым. Они посмотрели друг на друга. Подготовленные слова не могли сорваться с губ — губы парализовало. Они не в силах были пошевелить языком — парализовало язык. Наверное, для такого нервного паралича существует другое название, но дело не в этом. Затянувшееся молчание было красноречивее слов, и оба они ясно понимали это. * * * М. К. и Ф. И. сидели за столиком в кафе и вежливо беседовали. Разумеется, сам М. К. никогда не думал о себе как об «М. К.», хотя знал об этом прозвище. Любя порассуждать наедине с собой, иногда вслух, иногда мысленно, особенно планируя какие-нибудь действия, он чаще всего называл себя «мы». Не без иронии, но и не без удовольствия — «нас» много, «мы» разные и «мы» на многое способны… Разговоров с Федором Игнатьевичем он, однако, боялся. Восхищаясь собой (без стеснения даже о себе судить справедливо — признак сильного интеллекта), отдавал должное и генералу. Он по-крестьянски проницателен, может догадаться (увы, есть, о чем) по малейшим намекам, впасть в гнев — открытый (что не так страшно) или тайный (что опаснее), умеет бывать безжалостным… Конечно, вынужденный выход на пенсию пообломал ему зубы, но кто знает, какие еще рычаги остаются у него под контролем… «Вежливый предатель», — думал о своем собеседнике Федор Игнатьевич. Себя он не называл мысленно никак. Человек действия всегда должен быть чуть впереди рассуждений и наименований. Какие основания были у него думать об М. К. как о предателе? Такие же, как и у контрольных и проверяющих инстанций — недостаточные, чтобы полностью отстранить от работы и подвергнуть суровому наказанию, достаточные, чтобы держать подальше от наиболее ответственных участков, например, не выпускать за границу. Что произошло в Канаде? Насколько знал Ф. И. (в это время М. К. уже не был его подчиненным), замечен был не связанный напрямую с интересами дела интерес к некоторым наркотическим и психотропным субстанциям. Объяснения — достаточные — М. К. вроде бы дал. Передал своему куратору все контакты — насколько удалось проверить. С тех пир, конечно, его личное дело не могло больше считаться чистым… Но сейчас невежливый разговор оказался бы малопродуктивным. Какой смысл быть невежливым, если они уже поняли, что согласны в главном — в интересах обоих, чтобы дело с исчезновением Краснопольского успешно разрешилось. Счастливый конец не обязателен, но ответ должен быть ясным и недвусмысленным. — Ты думаешь, что из этих ее видений можно что-то извлечь? — Не знаю. Но это не просто истерические видения. Она видела факты, которым я сам был свидетелем и о которых ей никто не мог сообщить. Например, в начале шестидесятых я был прикреплен к профессору. Я говорил об этом. Мы ездили в Крым. С нами был еще один человек, Семенов Георгий Валентинович. Простой лаборант, но… вроде приближенного у И. А. Помогал ему в работе. Значительно нас старше. Своеобразный тип. Личное дело, правда, в порядке. Воевал шофером, в плену не был. — И что же увидела Т. В.? — Она точно описала нас троих. В Ялте, около гостиницы «Ореанда». — Может, она тоже была тогда в Ялте? Поглядела на тебя и вспомнила… — Я проверял, первый раз она была в Ялте с мужем позже. Главное не в этом. Она привлекла мое внимание к Семенову. Возможно, он связан с этим делом. Я нашел его адрес. Но телефон не отвечает. Возможно, он тоже пропал. — Ты навел справки? — Проверкой должен заниматься отдел, который занимается исчезновением. Они ищут. Другие видения связаны с конкретными кварталами — настолько точно, что я надеюсь локализовать дом и даже квартиру. — Надеешься совершить революцию в науке? — Ну, как вам сказать, Федор Игнатьевич, — М. К. облизнулся. — Не забывай только, что Т. В. - жена Краснопольского. Он мне нужен. Ладно, давай думать конкретно. Кто сейчас занимается делом об исчезновении? — Подчиненные Малыша, ну, нашего «Алеши Поповича». Онегин мысленно усмехнулся, думая об иронии положения. М. К., похоже, искренне верит в открытие на экстрасенсорном фронте, но тогда он должен бояться, что Татьяна увидит еще какие-нибудь факты из его прошлого. Например, что произошло в Канаде. Придется в ближайшее время не выпускать его из виду. Придумает еще что с перепугу… А вот «Алеша Попович», в отличие от М. К., как будто сохраняет полную лояльность. Что ж… Основное дело (афганский меморандум) все равно застопорилось. Ключевое свидание не может состояться до завершения партсъезда. То есть впереди еще полтора месяца… Как он ненавидел всякую мистику, особенно если от нее попахивало психотропными субстанциями… * * * — Ты еще на что-то надеешься? — Я — да. Никакой внутренней уверенности он не чувствовал, но говорить старался как можно более уверенно. Слово «надежда» по-прежнему означало надежду, что Гоша найдется, как и во всех их разговорах начиная с 16 декабря. Обмениваясь обрывками фраз, они просидели на кухне, наверное, часа три — выкурили за это время пачку сигарет, выпили чаю и кофе — пока, наконец, не перешли к делу: обмену сведениями, которые каждому удалось собрать на извилистых путях поисков Гоши. Единственным лицом, которое хоть как-то проступало сквозь путаницу никуда не ведущих линий, оказывалось лицо второго Гоши — этого Георгия Семенова, незначительного и в то же время таинственного лаборанта из института механики. К вечеру внутренне они почти примирились друг с другом. Стыд и боль было без слов решено отложить на неопределенное будущее. Ни о чем больше не хотелось думать. Т. В., впервые за долгие недели, приготовила приличный ужин. В. Ф. настолько успокоился, что напечатал перед сном несколько требовавших деликатной работы и давно дожидавшихся своей очереди пленок. Спать, однако, они легли раздельно. Уже засыпая, Т. В. обратила внимание, что не слышит никакого жужжания за окном. Глава 3.1976. Февраль-март Проявляя фотографии, В. Ф. теперь часто слушал магнитофон, тот самый, который Т. В. в начале января принесла из лаборатории М. К. Магнитофон был кассетный. Вскоре В. Ф. обнаружил, что у его новых знакомых из окружения Гоши можно легко позаимствовать кассеты. Их давали охотнее, чем самиздат, возможно, потому, что их происхождение было установить сложнее. Самиздат, оставшийся от Гоши, В. Ф. выбрасывать так и не стал. Сам себе удивляясь и стыдясь своего — не по возрасту искреннего — энтузиазма, В. Ф. погружался в почти незнакомые ему доселе слои культуры. Ему не хотелось думать, жив Гоша или нет. Пока тайна исчезновения оставалась тайной, могла существовать надежда. В оправдание своего легкомыслия он говорил себе, что пытается жить жизнью Гоши — чтобы лучше понять его, чтобы почувствовать, что же все-таки могло произойти… Он вообще теперь жил по-другому. Пил — иногда — заграничные напитки, пусть даже купленные в советских магазинах, ел — иногда — заграничные консервы, казавшиеся с непривычки удивительно вкусными. Иногда ночевал у новых друзей… Перестал считать деньги. Увы, время летело, а результаты «вживания в образ» были ничтожны. Он со стыдом чувствовал, что ему больше и больше нравится сам процесс. * * * Т. В. теперь снова ходила на свою обычную работу и редко появлялась в лаборатории у М. К. В этот день, однако, она взяла бюллетень, чтобы — в кои-то веки — посидеть с матерью. Отец, дожидавшийся ее прихода, встретил на пороге, сухо поздоровался, надел пальто и ушел. Судя по старому портфелю, старым ботинкам и потертому «пирожку» на голове — в клуб филателистов. Он жил на хорошую военную пенсию, у него была большая коллекция марок, однако, идя в клуб, он всегда старался выглядеть скромно, опасаясь, что его примут за богатого. Она выбросила из головы мысли об отце. Простить его реакцию на исчезновение Гоши было трудно. Другое дело — мама, мама, которая ничего не помнит, не понимает, точнее, помнит и понимает только сердцем, с тех пор как несколько лет назад безнадежно начала терять память. Она, несомненно, будет расспрашивать о Гоше, не запоминая ответов. Для нее времени не существует. И что ей говорить? Т. В. сняла пальто, сапоги, нашла тапки. На кухне гремели кастрюли. Она прошла на кухню. — Таня… — мама повернулась, вытерла руки о передник. — Таня, ты куда запропастилась? Гоша уже два раза заходил. Что с тобой? В первое мгновение Т. В. и правда поверила, что Гоша мог заходить к ее родителям. Ну да, зашел, а они никому не сказали… Она глядела на растерянное лицо мамы. Мама подошла, и они обнялись. — Ну, садись, садись, сейчас обедать будем, видишь, я готовлю… — Извини, мама, что я так долго у вас не была, столько работы навалилось, — Татьяна села. — А когда Гоша заходил? — Не помню… Недели две назад… Тортик принес… После школы… Вот все и становится на свои места, подумала Т. В. Заходил-то он несколько лет назад, когда еще учился в школе. Было время, когда он очень любил заглядывать к ним. Предпочитал даже готовить у них уроки. Все — поиски самостоятельности и свободы. А теперь это воспоминание внезапно всплыло. Мать снова отвернулась и хлопотала у плиты. Т. В. казалось, что она все-таки что-то чувствует — чует, что что-то тут не так, несмотря на потерю или, может быть, полную запутанность ближней памяти. — А все-таки нехорошо, что ты совсем не заходишь. И Валя твой (В. Ф., - мысленно перевела Т. В.), нас совсем забыл. — У него сейчас тоже очень много ответственной работы. — А когда мы с тобой в Ташкенте были, в эвакуации, когда он на соседней улице жил, у него время было. Дрова носил из подвала. Это что-то новое, подумала Т. В. Она вообще не помнила, чтобы ей доводилось встречать своего будущего мужа в Ташкенте. Дрова? Ну да, печка там была, но в хаосе жизни ей больше запомнилась другая квартира с дровяным отоплением, здесь, в Питере. Когда они с В. Ф. поженились и родился Гоша, они после этого еще несколько лет жили с родителями — то с ее собственными, то со свекровью. Свою квартиру они получили только в середине шестидесятых. Квартира, где жила свекровь, была с печным отоплением. Именно там, в дровяном подвале, забавляясь с пластилиновым факелом, Гоша ужасным образом обжег правую руку… Татьяна как сейчас помнила эту историю. В субботу она отвезла Гошу к бабушке. Предполагалось, что он останется на воскресенье. Свекровь собралась в подвал за дровами, Гоша, конечно, пошел с ней, он не мог упустить такую возможность. Он как раз обнаружил, что пластилин может гореть и, поощряемый В. Ф., вовсю экспериментировал с новым открытием. Карманных фонариков ни у кого не было, с лампочками в подвале бывали проблемы. Свекровь запаслась свечкой, а Гоша сделал себе факел, намазав пластилин на конец длинной лучины. В подвале горящий пластилин стек на руку. По словам свекрови, если бы не толстые стены, вопли Гоши было бы слышно на улице, но когда они поднялись обратно, он уже только всхлипывал. Потом она вызывала такси, ехала с Гошей в травмпункт. Рану очистили (он снова плакал), засыпали стрептоцидом и забинтовали. Рана заживала медленно… В общем-то, все обошлось, но на руке остался шрам, напоминающий небольшую страну (вроде Болгарии) на географической карте. Мать снова заговорила, что Т. В. слишком редко к ней заходит… * * * К последним числам февраля все было готово. Встреча с Леонидом Ильичем должна была состояться сразу после окончания съезда партии, первого или второго марта, в подмосковном Завидове. Верные люди все подготовили. План продуман до мелочей. В ночь на двадцать девятое «Красной стрелой» он едет в Москву… Но здесь, в Питере, у него на контроле тоже оставались кое-какие дела. Прежде всего дело Краснопольских, в котором появились некоторые конкретные элементы. Он узнал данные криминологического обследования квартиры профессора Гордеева. Повсюду — множество отпечатков пальцев самого Гордеева и Гоши. Идентификация трудностей не представляла, отпечатки Гордеева имелись в архиве, отпечатки Гоши можно было установить, сравнивая с отпечатками на его авторучке и тетрадях… На кухне и в кабинете — несколько отпечатков Литвина, «декабриста», писавшего курсовик под руководством профессора, но в кладовке, где явно что-то произошло, в этой «секретной комнате», как ее окрестили, были только отпечатки профессора и его молодого секретаря. Сотрудники, непосредственно занимавшиеся исчезновением И. А. и Гоши, выследили, наконец, «третьего человека», неуловимого Семенова. Новые данные принесла и разработка Литвина. С Семеновым как будто все оказалось просто. Как говорится, седина в голову — бес в ребро. Полюбил старик сорокалетнюю буфетчицу из кафе на Петроградской. Переселился в квартиру своей любовницы, к метро «Лесная». Спрашивается, правда, что в нем нашла эта дама… Что касается недавних показаний Литвина… На взгляд Онегина — чушь собачья. Пример того, что выдумывают трусы, основываясь на слухах и позаимствованных фантазиях. Иногда Онегину казалось, что на всей так называемой научной фантастике не мешало бы поставить гриф «для служебного пользования», чтобы защитить от нее слабые души. М. К., с его репутацией (любитель наркотиков и мистических учений), разумеется, предпочитал относиться к этому бреду иначе. Машина времени! Якобы, Иван Александрович над ней работал! Смех, да и только… Но при тщательном обыске в стене его квартиры найден был тайник, а в тайнике бумаги с формулами, чертежами и маловразумительными комментариями… Бумагами теперь занимались эксперты, и просто так отмахнуться от россказней перепуганного Литвина было, к сожалению, нельзя… Онегин нашел время, чтобы посетить таинственную квартиру в сопровождении «Алеши Поповича» и одного из экспертов-криминалистов. Квартира была просторная, не хуже, чем у самого Онегина. Выглядела сильно запущенной. — Гордеев больше года как отказался от приходящей уборщицы, — заметил «Алеша Попович». — Кроме отпечатков, что-нибудь нашли? — поинтересовался Онегин. — Следы крови, судя по всему, самого Гордеева. Его группа. Но немного — возможно, палец порезал. Платок, салфетки… Волосы — в этой пылище их тысячи. В кладовке еще какие-то приборы были — что-то громоздкое — след на полу остался. Контуры на стене — тоже что-то висело, потом исчезло. Что интересно — провода никто не обрезал — такое впечатление, что, начиная с некоторого места, они вроде как испарились. — А когда это могло произойти? Пятнадцатого декабря? — Криминалистическими методами это установить трудно. Незадолго до исчезновения, иначе пыль успела бы снова собраться. Вся надежда на показания. Кладовка, с несколькими уцелевшими приборами, произвела на Онегина довольно жалкое впечатление. Как, кстати, и любительский тайник в стене, где были найдены документы. У входа в кладовку сиротливо торчал большой рубильник. — Чьи отпечатки на рубильнике? — спросил Онегин. — Все тех же — Гордеева и Гоши. — Центр управления полетами, — Онегин иронически улыбнулся. Вся эта дешевая фантастика и мистика несказанно раздражала… Короче, что можно успеть сделать сейчас, до отъезда в Москву, — усилить нажим на Литвина? Провести допрос Семенова? Организовать очную ставку между Краснопольскими и Семеновым? Ф. И., прижавшись лбом к оконному стеклу, глядел сквозь голые ветви сада на башню планетария за окном. Над черным куполом — лунный серп и звезда в фиолетовых сумерках. Он с трудом представлял себе, что будет делать, когда станет настоящим стариком, когда у него не останется совсем возможностей для воздействия на ход событий. В конце концов, в СССР, где от денег зависит немногое, все всегда делается по принципу — ты помог мне, я помогу тебе. Если ты помогаешь первым — это делается в расчете на будущую помощь. Инвестиции в человеческий капитал. Капитал постепенно растрачивается, когда больше нечем платить в ответ. Хорошо, что «Алеша Попович», многим ему обязанный, прислушивается к каждому его слову. А ведь вполне могло быть иначе. Скурвился же М. К., давно уже играющий в свою собственную игру. Его мысли вернулись к поездке в Москву. Там он остановится у шурина, повидает других родственников. Надо будет встретиться с сыном, который учится в МГИМО… * * * — Итак, Семенов… Где вы находились 16 декабря в районе 15 часов дня? — На Петроградской. В кафе у Лены — у Поповой Елены Михайловны. — Это кто-нибудь может подтвердить? — Лена может. Ну и, наверно, кто-нибудь из завсегдатаев. — Вы говорили, что были знакомы с Гордеевым. А квартира его вам знакома? — Я давно там не был. С Иваном Александровичем что-нибудь случилось? — Это тайна следствия. Насколько давно вы там были? — Видите ли, в семьдесят четвертом году мы с ним довольно сильно поссорились. После этого я у него практически не бывал. Заходил раз или два отдать кое-какие книги. — А что явилось причиной ссоры? — Да как вам сказать… Ему показалось, что я работаю на вашу организацию. — Гордеев занимался антисоветской деятельностью? — Об этом мне ничего не известно. Можно понять его подозрительность — при Сталине он много лет провел в заключении. Позже он был реабилитирован. — Вы знаете что-нибудь о секретной комнате в квартире Гордеева? — Ни о какой секретной комнате мне ничего не известно. Что там было? Три жилые комнаты, кухня, ванная, туалет… Еще кладовка. — Кладовка могла использоваться как секретная комната? — Что вы этим хотите сказать? Я, помнится, заглядывал, ничего особенного там не было. Может, конечно, потом Гордеев ее и засекретил… — Правда, что через вас Гордеев заказывал в механических мастерских детали? — Существует порядок, бумаги. Все можно проверить. — Это же какое-то дикое упорство, Семенов… Вам отлично известно, что я имею в виду. В мастерских все налево работают без всякого оформления. — По мелочи, для быстроты, конечно, случалось. — И что вы об этих деталях можете сказать? — А что я могу сказать? Трубочка там или втулка — чертежей полных или схем Иван Александрович мне не доверял. А экспериментатор он был от Бога. Но не доверял никому. Так в протоколе и отметьте, гражданин следователь. — Кстати, Семенов, в последнее время вы большей частью не живете по адресу прописки. Где вы проводите время? — У Лены, где же еще. Мы, возможно, скоро поженимся. — В кафе на Большом проспекте П.С.? — Еще на ее квартире. Улица Грибалевой, 35, вы, наверное, сами знаете. — Сами понимаете, Семенов, все, что вы говорили, мы проверим… — А сейчас я могу идти? — Пока — можете. Распишитесь вот здесь. Вот ручка. «Алеша Попович» подвинул Семенову письменный прибор с установленной в нем толстой перьевой ручкой. После того как Семенов расписался и вышел, он осторожно взял ручку платком и положил в заранее подготовленную коробочку. Ту же роль — носителя отпечатков — должен был сыграть и гладкий стакан, из которого «Алеша» любезно предоставил возможность Семенову выпить воды несколько ранее. Он не был обязан лично вести допрос Семенова, но положение дел настоятельно этого требовало. Не последнее место играл интерес, проявленный генералом… В чем он был солидарен с Онегиным — так это в презрении ко всей и всяческой мистике, В этом смысле он был верным учеником. Мистика — хорошее прикрытие для предательства. Но эмоции в сторону, его собственные служебные — или, скорее, лично-служебные — интересы также требовали более чем пристального внимания. «Алеша» снял очки, протер глаза. Помассировал лицо. Не так уж часто он оставался один. Наедине с собой не обязательно быть логичным и последовательным. Он очень устал. Хотелось бы так держать в руках ситуацию, как он держал сейчас в руках свое лицо. Война отделов, оргвыводы, критическая точка карьеры. М. К. успел дослужиться до полковника, прежде чем попал в опалу. Потерял Канаду, однако приземлился заведующим спецлабораторией. «Алеша» был подполковником и всего лишь замом в своем отделе. В этом чине и на этой должности — очевидная перспектива скорой отправки на пенсию. (Чертов М. К. - стакан водки, третья звездочка на дне…) Мучительный вопрос — кто выиграет при том или ином обороте дела. Исчезновение! Похищение? Бегство? И вдобавок — фантастические показания Литвина. * * * В. Ф. позвонил вечером. Татьяны, как всегда в последнее время, дома не было. — Валя? Это Алексей, — В. Ф. узнал голос «Алеши Поповича». — Есть мнение, что вам надо устроить очную ставку с Семеновым. — Что-нибудь прояснилось? Или это тайна следствия? Разговаривая со старшим чином из ГБ, пусть и давним знакомым, В. Ф. удивлялся небрежности своего тона. Влияние западных ветров? Страх уменьшился, он лучше чувствовал невидимые координаты, в которых происходит разговор. Понимал, что небрежный тон больше нравится его собеседнику, чем просительный. — Да нет, при чем тут тайна, — подумав, ответил «Попович». — Жилистый старикан. Надо его прощупать насчет середины декабря. — А очная ставка зачем? — Ну, во-первых, может, вы его встречали раньше. — Татьяна его во сне видела. — О снах Татьяны — особый разговор. Глядишь, она его на чем-то расколет. * * * Онегин, как и планировал, ехал «Красной стрелой». В спальном вагоне. Он обдумал заранее, насколько это разумно с точки зрения конспирации. Решил, что разумно. Главное — естественность. Что может быть естественнее, чем отставной генерал, который желает ехать в СВ? А если за ним следят, то на перегоне Ленинград-Москва спрятаться трудно. Вызывать машину, чтобы ехать на вокзал, он, однако, не стал, вместо этого они с женой вышли прогуляться до метро «Горьковская». Людей на улице было немного, падал мягкий снег, наводя на банальные мысли о нечистоте людских дел и о том, что о ней не хочется думать в такой вечер. Если наблюдать издали, единственная необычная деталь — он с дипломатом в руке. Издали не заметно, что под кожей черного дипломата — металлический корпус, а от ручки к запястью идет прочная цепочка. На Кировском он поймал случайное такси. Ни по дороге, ни на вокзале слежки не заметил… В двухместном купе Онегин оказался один. Тем лучше. Открыл кодовый замок дипломата, достал дорожный несессер (зеркальце, электробритва, крем, зубная щетка, тюбик «Поморина») и любимый свой роман — «Кима» Киплинга на английском. Под ними были две запасные рубашки, смена белья. Внизу — бумаги в кожаной папке. Онегин задумался, как быть с драгоценным дипломатом, если понадобится сходить в туалет. Брать с собой? Туалет рядом, один на два купе. Решил, что на пять минут дипломат можно оставить, закрыв на замок и пристегнув цепочку к металлической опоре столика. Проводник принес чаю. Онегин поблагодарил, запер дверь. Пил не торопясь, глядя в темноту за окном, в которой иногда проплывали желтоватые огни малолюдных деревень. В этих краях, конечно, понятнее Лермонтов, чем Киплинг. Допив чай, лег и взялся за «Кима». Тоже вот — никогда не надоедающая книга о поисках реки, которая смывает все иллюзии. О мальчике и старике — тибетском ламе, ищущих вдвоем эту реку. Он до сих пор иногда чувствовал себя таким мальчиком, только старика рядом не было. Реку он, правда, однажды искал. Хотя бы ручеек, чтобы напиться. Несколько дней, оставшись в полном одиночестве, перед тем как попасть в детский дом. В степи под палящим солнцем. Ныне он знал, конечно, о буддийском учении, что все — иллюзия. Зря, что ли, полжизни работал на Востоке. Однако в то, что настоящее — «здесь и теперь» — является иллюзией, он не верил. Это давало силы бороться. Что касается прошлого… То, что он вспоминал о своем детстве, нередко казалось ему именно такой иллюзией. Родителей, подобно киплинговскому Киму, он почти не помнил. Правда, помнил деда с бабкой, в доме у которых рос, пока их не пришли раскулачивать. Родители каждый год уезжали на заработки в город… Дом у деда с бабкой был добротный, с оцинкованной крышей. Возможно, поэтому их и раскулачили. Он убежал, спрятался в овраге, ночью пробрался подальше от реки, в степь. Шел, не ведая куда, стараясь только держаться в стороне от людей. Иногда вдалеке слышались выстрелы, порой где-то что-то горело — по ночам над горизонтом поднималось тихое зарево. На второй или третий день у него, наверное, начались галлюцинации… Откуда у него мог взяться в руках обрез? А труп молодого бойца в красноармейском шлеме — то было видение или реальность? В широко раскрытых глазах юноши застыло ситцевое небо, черное входное отверстие пули зияет над левой бровью, суетятся вокруг мелкие степные мухи. Ему хотелось верить, что это была галлюцинация. В то же время ему хотелось верить, что самолет, а самое главное, летчик-галлюцинацией не были. Он снова был один. Никакого обреза в руках. Сначала он услышал рокот мотора. Потом из-за опаленного солнцем холма выскочила и сама машина — одноместный биплан. На фоне белесого от зноя неба четко прорисовывались растяжки, скреплявшие между собой крылья, растопырка колес под фюзеляжем. Самолет описал круг над головой растерянно стоящего Феди и приземлился, подкатившись к нему совсем близко. На землю соскочил пилот в кожаном комбинезоне. Шлем, очки, усы… Он подошел к Феде, который опустился на колени. Положил руку Федору на плечо. «Экий ты… доходяга». Рука была тяжелая. Голова у Федора закружилась, перед глазами поплыли красные круги. Следующее видение: то же лицо — над. Бульканье, вкус воды на губах. — В случае чего, говори всем, что ты от Игната. В детский дом тебя надо. Он действительно оказался потом в детском доме. Как это получилось, он не помнил. Говорили, что его без сознания подобрали возвращавшиеся в Харьков красноармейцы. Придя в себя, он упорно твердил, что он от какого-то Игната, поэтому отчество ему записали — Игнатьевич. Фамилию «Онегин» тоже дали в детдоме. Чтобы отвлечься, Ф. И. погрузился в чтение «Кима», дожидаясь, пока захочется спать. В романе Гималаи назывались просто холмами, «hills». Это снова навело его на воспоминания. Долина Кулу, дорога на Наггар. Конец периода дождей, выглядывающие из облаков горные вершины. Дом Рерихов в Наггаре. Задание: установить наблюдение и контроль. Индийские власти, благоговеющие перед Рерихом и его семейством. Непростая задача — но какое счастливое время. Грязь — только от сезона дождей и никакой крови… Хинаяна, махаяна… Он лично предпочитал хинаяну — учение «узкого пути» в буддизме. Весь мир может быть иллюзией, но — никакой мистики. В конце концов Онегин заснул с раскрытой книгой в руке. * * * Каждую ночь В. Ф. думал о предстоящей очной ставке. С Т. В. уже много недель они спали раздельно, даже когда оба были дома. Просыпался, лежал без сна… Что за тип этот Семенов? В какой-то момент он сообразил, что Семенова звали так же, как Гошу, — Георгий Валентинович. Возможно ли, чтобы они знали друг друга? Быть тезкой — чем не повод для более близкого знакомства? Со своим профессором Гоша познакомился, только став студентом. Мог ли он знать Семенова раньше? Какие-то кружки в университете Гоша посещал, еще будучи школьником… В то утро В. Ф. был один. Т. В. так и не пришла вечером. Он лежал в постели, курил. На часах начало девятого. В этот момент в дверь позвонили. На площадке стоял Юра Литвин. В. Ф., не показывая удивления, проводил его на кухню. — Как хорошо, вы дома… Я чувствовал, что обязан вам рассказать, что я заявил следователю. Я написал заявление. Они на меня давили, ужасно. Я думал, что они успокоятся, если написать поподробнее. Мне почти ничего не известно, так, кусочки. Надо было что-то придумать, чтобы получился связный рассказ. На самом деле я не верю, что она может существовать. Я написал в заявлении, что И. А. изобрел машину времени. — Чай будете? А что еще вы написали? Что он ею пользовался? Вместе с Гошей? — Да. Я надеялся, что они успокоятся, а они только и знают, что душу мотать. — А почему эта идея вообще вам пришла в голову? — Ну давайте я расскажу… попытаюсь рассказать, что я действительно знаю. — Только по порядку. — Попробую. Но это очень трудно. Вначале был этот разговор. Разговор с И. А. Я писал у него курсовую. Он дал мне адрес, я стал ходить к нему домой. Он не любил появляться в институте. В тот раз он был сильно выпивши. Я даже не сразу понял, насколько. Только когда прошли в комнату. Он усадил меня в кресло. Налил себе, предложил мне выпить. — Гоши там не было? — Нет, в тот день нет, я уверен. И. А. начал говорить о путешествиях во времени. О том, почему все думают, что это невозможно. Мол, люди считают, что они могут себя вести как угодно. Что человек — самый умный. Что законы природы не могут быть умнее человека. — А они могут? — Конечно. Откуда в квантовой механике одна частица знает, как ведут себя другие? Но главное, говорил, главное — это скромность, возьми, например, «тише едешь — дальше будешь». Почему все понимают «тише» в смысле скорости? Можно — скромнее, без шума, не нарушая причинно-следственных связей. А потом и говорит: видишь, я сам проводил расчеты, и показывает тетрадку. Главное, надо уважать некоторые принципы запрета. — В тетрадку вы заглядывали? — Нет, мы еще выпили, и он ее куда-то убрал. Потом он остался в гостиной, а я пошел искать туалет. По ошибке заглянул в кладовку. В ГБ они называют ее секретной комнатой. Там было много приборов, в основном почему-то по стенам. Но на полу тоже. Большой трансформатор, соленоид, провода. Я недолго ее рассматривал, потом нашел туалет и вернулся. — И вы снова говорили о машине времени? — Почти нет — я пошутил, сказал, будь у нас машина времени — из нашего времени можно бежать куда угодно. И. А. рассердился. Как же, говорит, куда угодно! Но потом успокоился, говорит — если бежать, так только в будущее. — А потом вы о путешествиях во времени еще говорили? — Я пробовал, но он больше не хотел возвращаться к этой теме. В кладовку я хотел бы еще заглянуть, но потом она всегда была заперта. Наверное, действительно была секретной. — А в день перед исчезновением все было, как вы мне рассказывали? — Да. Мне кажется, что после разговора со мной, в смысле, что меня задержали на площади, И. А. был очень испуган. Он меня выпроводил, а Гоша остался. — Все это очень интересно, но зачем мне это рассказывать? Чтобы я поверил в существование машины времени? — Но следователи-то верят! Я хотел вас предупредить. — Ну, спасибо… Кстати, Семенов-то какое отношение к этому может иметь? — Не знаю. Он мог, наверное, делать для И. А. детали. Все рабочие делали. Я Семенова никогда не видел. Но я думаю, что в ГБ в идею машины времени поверили. Ну, может, не поверили, но страшно заинтересовались. * * * Т. В. сидела у стола и пила кофе. М. К. все еще спал, солнечные лучи уже подбирались к самой его щеке, золотя волоски на коже. Щеку хотелось погладить. Нет уж, одернула себя она… М. К. зевнул, веки его задрожали. Просыпался он обычно нехотя. Всегда интересно наблюдать за спящим человеком, неважно, близким или не очень. Когда М. К. проснется, ее, вероятно, ждало продолжение не слишком приятного разговора. Вчера М. К. предложил ей развестись с В. Ф. и выйти за него замуж. Разумеется, он то и дело повторял, что ее любит, но были у него и другие, на первый взгляд, более рациональные аргументы. Они-то и вызвали у Т. В. недоверие и тревогу. С утра Т. В. вообще казалось, что ей приходится иметь дело с тщательно продуманным бредом. Впрочем, может, это и не бред, а глубоко укоренившаяся склонность ко лжи и двойной игре. Но тогда — чего хочет М. К. такой ложью добиться? Ей хотелось выкурить сигарету, но М. К. был против курения в квартире. Итак, в чем же состояли его главные аргументы? Что в них не так? Чего он хочет на самом деле? Если ты будешь со мной, нам будет гораздо легче работать вместе. Ты сможешь и дальше развивать свои удивительные способности. Положение В. Ф. бесперспективно в профессиональном смысле. Он до такой степени спутался с диссидентами, что теперь только будет тянуть тебя вниз. Ты хоть понимаешь, благодаря чему он может (мог) жить, как живет? Числиться фотокорреспондентом в многотиражке (появляться там раз в неделю), числиться на полставки в фотолаборатории ЛИТМО? Подрабатывать на свадьбах и похоронах, чтобы его при этом не обвинили в коммерческой деятельности? Очевидно — благодаря нашему покровительству. А точнее, покровительству генерала Онегина, которого «ушли» на пенсию и который быстро теряет влияние. О себе М. К. говорил много и охотно. Мне не повезло, на задании в Канаде я попал в неприятную ситуацию. В служебном смысле в моем личном деле — пятно. Но если ты разведешься и выйдешь за меня, в ближней перспективе это ничего не испортит, а в более дальней мы имеем шанс стать выездными… Разоткровенничавшись, М. К. не скрывал от нее желания остаться на Западе. Намекал, что, возможно, им удастся перебежать вместе. М. К. повернулся на бок, спиной к солнцу. Глаза его все еще были закрыты, но губы улыбались. Наибольшие подозрения у нее вызывал последний аргумент. В то, что они станут выездными, если она выйдет за него замуж, было трудно поверить. Мужей и жен редко одновременно выпускали за границу, за исключением тех случаев, когда власти сами хотели, чтобы они там остались. Например, семья Солженицына. Другое дело, очевидно, М. К. хочет извлечь все, что возможно, из ее способностей. Может, продать ее каким-нибудь зарубежным партнерам. Например, ЦРУ, вместе с ее даром… Слава Богу, решение можно отложить, посмотреть, что он еще придумает. Благо, на ближайшие дни есть хороший предлог — очная ставка с Семеновым. М. К., наконец, открыл глаза. Высвободил из-под одеяла руку, обнажил плечо. Несмотря на возраст и намечающийся животик, у него было красивое спортивное тело — не то, что у сутулого и узкогрудого В. Ф. — Ну что, приняла решение? — М. К. откинул в сторону одеяло. * * * Софья Антоновна Онегина отчаянно любила своего мужа, хотя до смерти устала быть женой разведчика. Когда Федя был рядом, она забывала об этой усталости или, скорее, старалась о ней не думать, однако ощущение возвращалось, когда он «отправлялся на дело»… В прошлом, в тех случаях, когда ему приходилось работать под прикрытием посольства, они обычно выезжали за границу вместе. Он, конечно, периодически исчезал, оба при этом были согласны, что так надо. Разумеется, она беспокоилась, но долгие отсутствия, когда его посылали за границу одного, были хуже. Уж лучше беспокоиться, зная, что, если все обойдется, он вернется, усталый, но улыбающийся, через несколько дней. Конечно, неудачи тоже случались, и тогда Федя возвращался чугунно-мрачный… Теперь они жили в своей собственной стране, но она тревожилась. Как обычно, Федя сказал, что едет в Москву, навестит брата, повидается с сыном, учащимся в МГИМО, но она знала, что он едет по делу и беспокоится за результат. Трудно не заметить долгие недели, потраченные на подготовку поездки. Она заметила и особый дипломат, который он взял с собой в дорогу. Проводив Федю, она вернулась домой. Заперла наружную дверь, набросила цепочку, подумав, заперла вторую, внутреннюю дверь. Спать не хотелось. Оставшись одна, она снова остро чувствовала многолетнюю усталось. Федя обещал позвонить только завтра, от брата. Зазвонил телефон. — Говорите. — Молчание… Последнее время, когда Феди не было дома, такие звонки случались довольно часто, и это ее тоже беспокоило. Она, разумеется, сказала об этом Феде, но он просто пожал плечами. В эти дни он слишком был занят подготовкой к поездке. (Она думала, что за звонками может стоять М. К.) Снова позвонили, на этот раз в дверь. Она подошла к двери, которая вела в тамбур, долго прислушивалась. Ни звука. В сорок восьмом году, когда они с Федей только поженились, она мечтала о том, чтобы стать актрисой. В редкую минуту откровенности Федя рассказал ей, как погибла жена режиссера Мейерхольда. Как с ней расправилась шпана по наводке людей Берии. Судьба Зиночки Райх ее не прельщала. Она вернулась в спальню, выдвинула ящик комода, достала из-под белья никелированный браунинг. Сняла с предохранителя, положила под подушку. Из небольшого застекленного шкафа достала пухлый альбом в пунцовой бархатной обложке. Старые индийские фотографии! Гималаи! Счастливое время… * * * Верба ждала Юру на углу Первой линии и Среднего. — Ну что, предупредил? — Предупредил… Не знаю, что ему это даст. К разговору с ГБ всегда трудно подготовиться. Слушай, давай посидим в каком-нибудь кафе. На мгновение ему показалось, что пахнет весной, но это, конечно, было иллюзией, ошибкой восприятия. С залива дул резкий ветер, глаза слезились, на улице было холодно и промозгло. Правда, Верба смотрела весело, что было лучше всякой весны, — последнее время она редко одобряла его поступки. С тех пор, как его стали таскать в КГБ, они вообще чаще ссорились, а виделись реже. Он улыбнулся. * * * Центр управления полетами… полетами… Поставлен в известность… известность… Гора, казалось, заслоняла половину неба. Небо разламывалось от сверкания ледяных граней. Да нет, это его голова раскалывалась от боли. За ощущением головной боли пришло ощущение холода. «Только не спать, только не спать», — повторял голос в глубине еле теплящегося сознания. Ему казалось, что он лежит на леднике, весь разбитый. Глаза, однако, были закрыты, без помощи рук век было не разлепить. Болью пульсировал затылок. Что-то не то с правой скулой и верхними зубами. Язык нащупал костяные обломки. Руки окоченели. На запястье левой, похоже, открытая рана. Очень холодно ногам. Ни перчаток, ни ботинок. «Но чувствительность сохранилась», — отметило сознание. Оно постепенно брало под контроль разбитое тело. Запахи — холодной мочи, какой-то гнили. Звуки… Где-то недалеко слышались человеческие голоса, приглушенно доносились звуки уличного движения. Он же приехал в Москву! С ним были важные документы! Он сумел дотянуть до лица руку, пальцами разлепил веки. Кирпичная стенка, низкое небо. Чуть повернул голову. Тошнота. Похоже на сотрясение. Оцинкованные мусорные баки. Память тоже возвращалась. Он приехал «Красной стрелой», собирался остановиться у шурина. Велел такси высадить его за три квартала. Пошел дворами. Слежки вроде бы не было, но… Нападение не было похоже на случайное нападение шпаны. Никаких разговорчиков, подходов. Слишком все слаженно, слишком профессионально. Наверное, за ним все-таки наблюдали, только издали. Тогда и коммуникация у них была — с использованием современной техники. Он попытался вспомнить последние несколько секунд перед тем, как его ударили по голове и он потерял сознание. Один стоял у баков. В ватнике, похожий на алкоголика. Но лицо, когда он обернулся, было молодое, глаза внимательные. При виде этого лица Онегин насторожился, хотя тип сразу же отвел взгляд. Глядя себе под ноги, он двинулся наперерез. В руке у него была короткая палка, вроде ножки от стула. Шел он не быстро, однако прямо и твердо. В этот момент Онегин заметил вторую фигуру — на первый взгляд, подростка с рулоном старых обоев. Подросток вышел из подворотни. Онегину в нем тоже что-то не понравилось. То, как он держал рулон? Третьего он почувствовал спиной — сработал старый боевой инстинкт. Успел полуобернуться, готовясь отскочить, подсечь нападающего. Тоже какая-то серая фигура. Первый теперь мчался навстречу, подняв ножку стула, похожую на дубинку. Последнее, что отметило сознание, — рулон в руках подростка был нацелен прямо на него. Он, однако, остался жив. Если действовали профессионалы, значит, убивать не входило в их планы. Вопрос, что было их задачей — сорвать его собственный план? Кто о нем знал и кому это было нужно? Дипломат с бумагами они забрали. Он отодрал прилипший к асфальту левый рукав, борясь с тошнотой, сел. Ни ботинок, ни перчаток, ни шапки. Проверил карманы. Документы и бумажник исчезли. Нашел случайно уцелевшие две копейки. Изо рта почему-то омерзительно пахло перегаром. * * * — Софья Антоновна просила меня срочно зайти, я у нее. — Хорошо, — голос В. Ф. на том конце провода был ровный, без эмоций. Т. В. повесила трубку. С. А. сидела в глубоком кресле, закрыв лицо руками. — Да, ну вот, — она опустила руки. — Федя звонил из Москвы, на него напали, страшно избили, отобрали документы, деньги. Это не случайно. Вам ведь устраивают очную ставку с Семеновым? Я думаю, опасность скорее угрожает ему, чем вам, но будьте очень, очень осторожны. — Может быть, надо Семенова предупредить? — Что вы, Таня! Как вы его предупредите? Вы его совершенно не знаете. — Но, может быть, я сумею поговорить с ним до всякой очной ставки. — Он вообще-то знает, что планируется? Может, он не захочет с вами разговаривать? А вдруг он попытается скрыться? — Вы считаете, что Алексей Сергеевич действительно пытается нам помочь? — Не знаю. Кому я не доверяю — так это М. К. Он вполне мог устроить нападение на Федю. У Феди с собой были важные документы. — А мог он быть замешан в исчезновении? С. А. закурила, дала прикурить Татьяне. — Ты последнее время с М. К. общаешься в сто раз больше моего. Ты-то сама как думаешь, мог? Татьяна задумалась, понимая важность обсуждаемой темы. — В исчезновении он вряд ли замешан. Уж очень ему хочется узнать, что произошло. А в остальном… Он с таким раздражением говорил о Федоре Игнатьевиче. Но — организовать нападение? — Его могла осуществить иностранная разведка. — А бумаги… Они могли представлять для разведки интерес? — Этого я не знаю. Не думаю, что нам стоит обсуждать дела Феди. Ты сегодня ночуешь дома? У меня к тебе просьба — пожалуйста, не встречайся с М. К. до очной ставки с Семеновым. Лучше бы с ним вообще не встречаться — ты еще не знаешь, на что он способен. И я бы хотела, чтобы сразу после ты снова встретилась со мной. Потом я поеду в Москву, чтобы увидеться с Федей. Ночуй у меня или поезжай к мужу. Только не встречайся с М. К.! — Я лучше поеду домой. * * * — Расскажи мне еще немного об этих своих снах. Из-за чего весь сыр-бор, что вы так упорно с М. К. исследовали? В конце концов, чего достигли? Т. В. чувствовала необходимость прояснить свои отношения с В. Ф. ради правильного душевного настроя накануне встречи с Семеновым. Как ни крути, В. Ф. - единственный, с кем ее внутренний камертон может быть в резонансе. Разговор, впрочем, разворачивался не лучше и не хуже обычного. — Я думаю, что без моих снов они вообще вряд ли бы обратили на Семенова внимание. Ты, кстати, тоже. — Но конкретную информацию о Семенове я собрал безо всяких снов, — возразил В.Ф. — Причем достоверную. А что достоверного узнала ты, кроме адреса? — То, что Семенов вообще имеет отношение к делу. Насколько близким другом И. А. он был. Что он ездил с ним в Крым. Наконец, что они ездили втроем, вместе с М. К.! Если бы не мои сны, М. К. и говорить бы об этом не стал. Твоя достоверная информация — одни разговоры. Никто из этих людей не был с ним близок. — Хорошо, — согласился В.Ф. — О чем мы будем говорить завтра? Ты уверена, что во дворе около дома И. А. мы видели именно Семенова? Будем мы это упоминать? — Я бы держала информацию на крайний случай. Если сказать, что мы видели Семенова, ГБ его у нас отберет. А так, может, удастся с ним встретиться потом. — Раз нам известен телефон Семенова, почему бы не позвонить ему сейчас? — Об этом предупреждала С. А.! Он не знает, что ему предстоит очная ставка с нами. Если с ним связаться сейчас, он может попытаться скрыться. Т. В. решила пока не касаться информации, полученной от М. К., о том, что вся работа В. Ф. как фотографа оказались под угрозой, поскольку зависела от хорошего отношения КГБ и покровительства генерала Онегина… * * * К концу вторых суток Онегин почти перестал опасаться за свою жизнь. Дело было не в травмах — они жизни не угрожали. «Крепкая у вас голова», — заметил хирург на отделении. Онегин, однако, был уверен, что наносивший удар умел рассчитывать свои силы и знал, чего хочет. Ему выбили несколько зубов и сломали нос. Самой серьезной из травм было раздробление скуловой кости — по-видимому, удар дубинкой. Осколки проникли в гайморову пазуху. Несомненно, предстояла операция. Дело было не в травмах, а в смысле случившегося. Поначалу он не был уверен — может, ему все-таки полагалось умереть. Он выбрался со двора в одних носках, в рваной одежде, с разбитым лицом, в чистом виде — избитый до полусмерти алкаш. Кстати, уровень алкоголя в крови действительно был велик. Вряд ли, пока он лежал без сознания, ему залили спиртного в рот. Может, сделали укол в вену. На запястьях были следы инъекций. Он нашел телефонную будку, позвонил шурину. Шурин приехал на такси, забрал его. От шурина он обязан был позвонить в отдел, известить о происшествии. Результат — за ним прислали «скорую», положили в спецбольницу. Все это еще не позволяло сделать однозначных выводов. Какова была цель нападения, кому оно было нужно? Какой-нибудь иностранной разведке? Он-то знал, что порой на ЦРУ, на англичан, на немцев, на израильтян готовы валить все, что угодно. Но не менее хорошо он знал, что их агенты реально существуют и способны, если необходимо, действовать решительно в таком относительно открытом городе, как Москва. У американцев и англичан есть интересы в Афганистане. У них могут быть источники информации в его собственном окружении — нельзя исключать того же М. К. Правда, никто в этом окружении об этой поездке, а тем более о ее цели не знал. О цели поездки не знала даже родная жена. Куда более вероятным представлялось, что нападение организовали «свои». Несколько человек из окружения Леонида Ильича были в курсе, иначе не организовать встречу. Кто-то вполне мог быть источником утечки информации. Нападавшие завладели докладом, документами. Заказчики теперь вольны распоряжаться этими материалами, как угодно. В каком-то смысле это хуже, чем если бы он просто погиб. Теперь его аргументы, а также всех, кто мог бы думать, как он, можно дискредитировать заранее… В срыве встречи теперь обвинят его самого. Нападение явно спланировано так, чтобы его самого можно было выставить шпаной, каким-то акоголиком. Если попытаться организовать новую встречу, уже сформируется соответствующее «мнение»… Печальный вывод: операция его противниками проведена блестяще, его план погиб, но жизни, по всей вероятности, ничто не угрожает. Моей жизни ничто не угрожает, зато угрожает сардару Дауду и Афганистану. Теперь старик никогда не узнает, как я пытался спасти его страну, думал Онегин. * * * То, что перед ними тот самый старик, которого они видели во дворе дома И. А., стало им ясно с самого начала очной ставки. Но они ничего не сказали с подчеркнуто равнодушным видом перекладывавшему на столе бумаги «Алеше Поповичу». Т. В. смотрела на руку Семенова, стараясь не выдать своего замешательства. Она чувствовала на себе внимательный взгляд «Алеши». Семенов воспользовался тем, что «Алеша» глядит на нее, и еле заметно пожал плечами. Шрам на руке. По форме — точно такой же, как был у Гоши. Такое знакомое пожатье плеч. Что означают эти совпадения? В. Ф. встретился с Семеновым взглядом, но тоже постарался никак не показать своего удивления. Глаза из его сна, глаза человека на мопеде. Главное, что Т. В. и В. Ф. почувствовали независимо друг от друга — ни в коем случае нельзя допустить, чтобы «Алеша Попович» догадался о том, что происходит между ними и Семеновым. — Я хочу напомнить вам парочку адресов, — сказал «Алеша Попович». — Вот, скажем, дом 35 по улице Грибалевой, квартира 55. Татьяна Владимировна, Валентин Федорович, этот адрес вам ничего не говорит? — Говорит, почему же, — пожал плечами Семенов. — Погодите, Семенов, я не к вам обращаюсь! — Я помню номер 55, - Т. В. говорила медленно. — А где это, Грибалевой? — Недалеко от метро «Лесная», — сказал «Алеша Попович». — Я видела этот номер во сне, — сказала Т. В. — Это квартира Елены Михайловны, моей будущей жены, — сказал Семенов. «Алеша» бросил на него сердитый взгляд, но продолжал расспрашивать Т. В.: — Однако гражданина Семенова вы там не видели? — Нет. — Хорошо, вот еще один адрес… К этому времени Т. В. почти перестала слушать. Она ощущала, что мысли «Алеши Поповича» не составляют для нее секрета. Была ли это телепатия или только иллюзия, мнимость? Ее не сильно это заботило. В данный момент, например, представлялось ей, он думал, что черт его дернул заняться делом, в котором замешаны его знакомые. Но куда более важные проблемы требовали от нее немедленного решения. Если это он — она посмотрела на Семенова — если Семенов это ее Гоша, каким-то неведомым образом чудовищно постаревший («петля времени», — подсказал тихий голос), то почему на него не показывает в этот самый момент стрелка внутреннего компаса, того «шестого чувства», которое вело ее в ее снах? Почему ощущение узнавания основано на каких-то внешних, поверхностных признаках? «Если кто-то не хочет быть замеченным, он тем самым создает себе защиту, лишь бы желание было достаточно сильным», — сказал все тот же тихий голос. «Алеша Попович» протянул через стол фотографию. — Да, я видела этот дом, — сказала Т. В., чтобы только отвязаться от «Алеши». — Это кафе, где работает Лена, — сказал Семенов. В том, что касалось чтения мыслей «Алеши», Татьяна была не совсем права. Мысли его были значительно более сложными. Перед ним тоже стояли важные проблемы, требовавшие от него если и не немедленного решения, то немедленного принятия решений. Новые данные: отпечатки пальцев на авторучке и на стакане, полученные им во время допроса Семенова, совпали с отпечатками Гоши, найденными в профессорской квартире. Однако криминалистике не известно случаев, чтобы отпечатки двух различных людей совпадали. Выводы? Прося провести анализ отпечатков, «Алеша» никому не говорил, где и каким образом они получены. Почему бы и нет — небольшие услуги между коллегами. Никому вообще не было известно, что он брал отпечатки Семенова. С точки зрения материалов дела Семенов оставался всего лишь незначительным свидетелем, не имеющим прямого отношения к исчезновению. Теперь только от «Алеши» зависело, дать или нет ход своему открытию. Кому эта информация будет выгодна? М. К. с его отделом? Дойдя до М. К., она даст толчок в поддержку любых необычных теорий, вплоть до бредовой теории машины времени. М. К. окажется на коне… «Будет он точно генералом», — переиначились в мозгу слова дурацкой песенки. Ненавистное ухмыляющееся лицо, стакан, звездочка на дне… А если информацию придержать? Конечно, успех расследования лучше, чем неудача, но никто не ждет успеха. Дело считается глухим. Если кто и виноват, так это те, кто обязан был следить за квартирой. Расследование поручили их отделу только после того, как стало ясно, что произошло действительно нечто серьезное — в данном случае, исчезновение. А что означает покушение на генерала? Какое отношение оно может иметь к делу об исчезновении? Кто за ним стоит? Не означает ли оно, что сам «Алеша» теперь находится в «группе риска»? Вполне возможно, что серьезные силы внутри самой Организации не хотят, чтобы расследование закончилось успешно. И что необходимо в этом случае предпринять, а чего предпринимать не следует? Трудно выбирать между тихим служебным самоубийством и вполне реальным риском для жизни. Правда, служебное самоубийство на вкус несколько слаще, если оно позволяет выбить почву из-под ног соперника. Да, информацию необходимо держать в секрете, решил он. Тайна — высший козырь. — На сегодня, пожалуй, хватит. Протокола пока составлять не будем, продолжим разговор, если понадобится. Давайте сюда ваши пропуска, я подпишу. Прозрачность, непрозрачность… Всем присутствующим очень хотелось, чтобы сознание остальных было для них прозрачным — знать чувства, знать мотивы, знать правду. Но даже Татьяна теперь сомневалась в том, что это возможно, и кажется, даже догадывалась почему. Это как в гипнозе — невозможно заставить человека сделать то, чего он в самой сердцевине своей души по-настоящему не хочет. Зато — и в этом она была уверена, Семенов дал им с В. Ф. свое молчаливое согласие на встречу, встречу без посторонних, на которой наконец выяснятся все тайны. notes Примечания 1 Журнальный вариант. Из цикла «Петля Амфисбены».